Звонарев не ответил, взял бумагу и ручку. Не снисходя до вопроса, на чье имя писать заявление, он начертал вверху листа: «В КГБ при Совете министров СССР». Немировский, прочитавший эту надпись (в перевернутом виде), усмехнулся:
– Уже не при Совете министров. Впрочем, это не так уж и важно.
– Почему же неважно? Давайте исправим. При ком же вы теперь?
– А не при ком, – небрежно бросил Немировский. – Отдельное ведомство.
– Кому же вы подчиняетесь? Лично главе государства?
– Пусть будет – главе государства, если это вам так важно, – нетерпеливо сказал чекист. – Хотя глава государства у нас, как известно, – представитель законодательной власти. Вам будет трудно с ходу понять наш статус, так что не стоит зря тратить время. Приходите к нам в приемную на Кузнецком, мы вам все объясним. А сейчас пишите, пожалуйста.
– Так, может, вы, с вашим неопределенным статусом, и права не имеете заставлять меня что-либо писать? И допрашивать тоже?
– Успокойтесь, еще как имеем.
Алексей начал с милицейской фразы, которая ему как любителю короткого жанра очень нравилась: «По существу дела имею сообщить следующее…». Она сразу задавала пишущему стилистическую дисциплину, не позволяла ему плутать в трех соснах сопутствующих обстоятельств. Кроме того, необходимость сообщать именно «по существу» порождала стилистические перлы, которые Звонарев, часто сталкивающийся по роду деятельности с милицией, коллекционировал. «По существу дела имею сообщить следующее. На проезжей части обнаружен труп неизвестного мужчины 35–40 лет. Ноги трупа лежат параллельно туловищу…» Ужасная картина расчленения человеческого тела, возникающая при этом сообщении, не имела, впрочем, ничего общего с действительностью: служивый всего лишь хотел сказать, что ноги трупа вытянуты, но не нашел подходящего слова.
Заявление Звонарева уместилось на одной странице. Это было нечто среднее между его короткими рассказами и историей болезни из медицинской карты.
– Негусто, – недовольно пробормотал Немировский, пробежав глазами бумагу.
– Чем богаты, – развел руками Звонарев.
– Что ж, если понадобитесь, вызовем. Вы никуда не собираетесь уезжать? И еще… – Немировский снова взглянул ему прямо в глаза. – Вы, хотя и не по своей воле, оказались замешанным в дело, связанное с государственными тайнами. Вам придется еще написать расписку о неразглашении обстоятельств этой трагической истории. – Он достал из папки отпечатанный в типографии бланк.
– Как это – о неразглашении? Да вы что? Меня же еще милиция не допрашивала!
– И не допросит. Следствие ведем мы. Подписывайте.
Звонарев нехотя подписал.
Литературный институт, в который Звонарев поступил, бросив после третьего курса медицинский институт, был весьма свободным по тем временам, веселым, лишенным казарменных порядков заведением. Его студенты, как и положено, грезили о Париже Хемингуэя, Джойса, Фицджеральда, не зная еще, что литературная Москва 80-х годов стоила Парижа, Лондона и Вены, вместе взятых. Занятия и семинары юных писателей проходили в доме, который сам по себе являлся литературным памятником, – всемирно известным по «Мастеру и Маргарите» «Грибоедовым» на Тверском бульваре, 25. Все литинститутовцы, кроме, может быть, переводчиков, считали себя великими – а собиралось ли когда-нибудь в Париже по три сотни великих? Пусть, по большому счету, среди них истинно талантливых были единицы, но какова общая атмосфера?! Ведь любой русский писатель, что ни говори, наследник Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. Он может и писать не очень хорошо, но мыслит всегда глубже и масштабней, чем француз или американец.
О, этот прекрасный мир еще не воплощенных литературных идей, сюжетов, приемов! Он не нужен читателям, но как он нужен писателям, чтобы почувствовать в себе уверенность, чтобы забыть о том времени, когда стеснялся своего писательства, когда прятался с заветной тетрадкой от глаз домашних! Основатель Литературного института Максим Горький, видимо, хорошо понимал все это, пройдя «в людях» школу человеческих насмешек.
Но именно в этом веселом и либеральном Литинституте начались неприятности, цепь которых впоследствии до неузнаваемости изменила жизнь Звонарева.
В понедельник, ничего не подозревая, он приехал со спортбазы в институт на аттестацию. В отличие от других работающих студентов, Алексей учился не на заочном, а на дневном отделении: суточный график работы на «скорой» это позволял (на полставки выходило одни сутки в неделю). Однако на очном отделении было больше формальностей. Чтобы считаться аттестованным по всем предметам за первое полугодие, следовало, после всех экзаменов и зачетов, пройти еще «творческую и общественно-политическую аттестацию». Впрочем, политических вопросов здесь почти не задавали, просто смотрели характеристику руководителя литературного семинара, статистику посещаемости и, самое противное, учиняли дознание насчет общественной нагрузки. У Звонарева всегда были проблемы по поводу посещаемости и нагрузки. Но он, как и большинство студентов, «косил», уверял, что пропускает часы из-за необходимости дежурить среди недели на «скорой» (хотя на самом деле это случалось редко работал он, в основном, по субботам и воскресеньям), а касательно нагрузок нагло заявлял, что ведет на «скорой» большую комсомольскую работу, поэтому на Литинститут его не хватает. В общем, обычный треп прогульщика и уклониста, в который никто не считал нужным особо вдаваться. Звонарев даже взносы не платил в студенческой комсомольской организации, ссылаясь, что делает это у себя на подстанции (здесь он не врал).