Пименов был сыном священника, но в конце 20-х годов возглавлял Союз воинствующих безбожников города Ярославля. Видно, тогда же он и навоевался, потому что не был жаден до студенческой крови. Напротив, по отношению к своему институту он часто употреблял слово «лицей», как бы подчеркивая его духовную связь с лицеем Царскосельским. Исключать студентов он не любил: во-первых, потому что это были его студенты, а во-вторых, он уже исключил в 60-х годах поэта Рубцова и теперь ходил живым отрицательным персонажем истории литературы. Второй раз на те же грабли ему наступать не хотелось. Кто может поручиться, что сегодняшнего прогульщика и пьяницу завтра не провозгласят гением, как Рубцова?
Вот и сейчас он стукнул палкой по столу и сказал, не глядя на Звонарева:
– Аттестовать мы вас не можем. Вы свободны. Хорошенько подумайте над своей жизнью.
На лицах парторга и комсорга отразилась откровенная досада.
Алексей на ватных ногах вышел за дверь. Прощай, стипендия! Но ведь и не исключили! Учиться можно и без этой аттестации! Вот без положительной творческой характеристики долго не протянешь…
Следующий день принес новые невзгоды. Едва Звонарев приплелся домой со злополучной аттестации, ему позвонили с работы и пригласили на завтра на заседание врачебной комиссии.
Испуганные визитом гостей с Лубянки, заведующий и старший врач изучали карту злосчастного вызова чуть ли не с лупой. Особенно старался заведующий: был он беспартийный и в обозримом будущем собирался отбыть по израильской визе на постоянное место жительства в Америку, поэтому очень боялся попасть в какую-нибудь историю, могущую нарушить эти планы. Он, как и кагэбэшники, заявил, что Звонарев был обязан сразу же заявить в милицию о наличии огнестрельного оружия у неадекватного ведущего себя человека. А старший врач, «гэкающая» хохлушка с лживыми глазами и дурным запахом изо рта, сказала, что Звонарев должен был передать вызов на 37-ю подстанцию, психиатрам. В связи с этим Алексею влепили строгача и перевели на три месяца невыездным оператором «03» в центр на Колхозную площадь. В этот же день исчезла и его знаменитая шинель. Он долго искал ее, заглянул даже в мусорные баки на заднем дворе и, наконец, нашел ее в каптерке, под огромным ворохом старых пальто. «Надо же, не поленились ворочать!» – удивлялся он, распрямляя варварски измятую шинель.
Про себя Звонарев уже решил, что работать оператором, то есть телефонистом, он не будет. Пару раз он уже сидел за пультом «03», когда не хватало телефонистов в центре. Он потом по нескольку ночей кряду слышал голоса сотен людей, вызывающих «скорую». От телефонной трубки немилосердно болело ухо, словно в него через мембрану вливались чужие недуги. Там, на «скорой», выездным, он хоть как-то мог помочь этим людям, а здесь, как автомат, должен был записывать их жалобы. И так – 20 часов в сутки. Конечно, кто-то должен был выполнять и эту работу, но и на конвейере кто-то должен работать, а идут туда далеко не все.
Стало быть, следовало увольняться, но уволят ли его по собственному желанию, если он не отработает три месяца телефонистом? А если уволят, то на что жить, ведь нет даже стипендии? У родителей Алексей не брал денег с того самого момента, как получил первую зарплату на «скорой». Что же теперь – возвращаться назад, в школьные времена?
В раздумьях об этом Звонарев упаковал шинель, направился к выходу и столкнулся с людьми в погонах. Они спросили:
– Где мы можем увидеть фельдшера Звонарева?
Это была новая неприятность. Да еще какая! На подстанцию по делу полковника прибыли следователь военной прокуратуры и чин из МУРа – и это несмотря на обещание Немировского, что следствие будет вести КГБ! Они, как и гэбэшники, выставили заведующего из его кабинета и намеревались допросить Звонарева по всей форме, с протоколом, но он сразу заявил им про данную Немировскому подписку. Следователь и муровец переглянулись. По их лицам было видно, что они не в курсе действий смежников с Лубянки. Некоторое время они мялись, не зная, что им предпринять, потом следователь сказал: