Благотворительный базар в этом году благодаря энергичной кампании по сбору пожертвований для него, тщательно продуманной Энни Моррелл и Эммалайн Найнуэйс, проходил с большим успехом и в одиннадцать утра был уже в самом разгаре. Горожане, жаждущие сделать покупку, теснились вокруг столов, расставленных на траве позади дома викария, и выбирали вещи по вкусу среди множества подержанных сокровищ. Особый интерес вызвали коллекция военных принадлежностей капитана Карнока и дюжина рыболовных блесен, вручную сделанных кузнецом Джоном Суоном. Желающих приобрести эти вещи было столько, что пришлось выставить карточки с первоначальной ценой, чтобы в конце дня разыграть их на аукционе.
– Я хочу купить эту фотокамеру, – негромко поделилась Энни, наливая из тяжелого чайника чай в две чашки и протягивая одну из них Софи. – Твоя кузина купила ее год назад в Эксетере и ни разу не пользовалась, а теперь просит за нее четыре гинеи, представляешь!
– Сущий грабеж, – согласилась с подругой Софи, взглянув на предмет, о котором шла речь, – складную фотокамеру «Найт и Оттуилл» в черном водонепроницаемом чехле. – Интересно, сколько она сама заплатила за нее?
– Дело не в этом, не так ли? Она не новая, и, независимо от того, пользовались ею или нет, цена должна отражать это. Думаю, она должна стоить на треть дешевле, учитывая ее износ.
Софи улыбнулась непоследовательности подруги. Энни могла позволить себе купить новую фотокамеру, будучи единственной наследницей, но это было так похоже на нее – стараться выгадать на покупке подержанной вещи. Особенно если при этом можно было обставить Онорию.
– Что ты пожертвовала для распродажи? – спросила Софи, беря с подноса бисквит и кладя монетку. Чай на благотворительном базаре был бесплатный, но бисквиты и лепешки по пенсу за кусок.
– Книги в основном, еще много всяких старинных безделушек, выглядящих так, словно они пылились в доме викария не одно столетие. Хлам на самом-то деле, – призналась она, – но не стыжусь, что отдала их, а не что-то другое. Люди их покупают и даже не торгуются.
Она изобразила на лице улыбку и поздоровалась с мисс Пайн и миссис Тороугуд, которые направлялись с отобранными вещами к столу, где сидела миссис Найнуэйс, принимая деньги и отсчитывая сдачу, которую брала с подноса с бисквитами. Софи с удовольствием отметила, что миссис Тороугуд покупает лепную компотницу. Только сегодня утром она говорила своей домоправительнице, миссис Болтон, что видеть ее больше не может и нужно немедленно избавиться от нее.
– А что отдала ты? – поинтересовалась Энни.
– Кое-какую одежду, что же еще? Шарфики и шляпки, очень миленькую шелковую шаль. Лайковые перчатки, четыре пары. Две шемизетки [2], которые ни разу не надевала.
– Пора тебе перестать увлекаться туалетами, – засмеялась Энни.
– Ах, знаю, знаю. – Но страсть к нарядам, как самой Софи хотелось думать, была ее единственной слабостью; она не проходила мимо магазина одежды, чтобы не зайти, не пропускала ни одного каталога мод. Проблема заключалась в том, что она редко бывала в таких местах, где могла бы продемонстрировать свои новые туалеты, и в конце концов чаще всего отдавала их кому-нибудь.
– Миссис Моррелл, мисс Дин, как я рада видеть вас!
Это была Джессика Карнок, молодая жена мастера Карнока. Всякий раз, видя ее, Софи дивилась тому, как бывшая мисс Уйди становилась все меньше и меньше похожа на ту робкую, нервную старую деву средних лет, какою она была каких-нибудь четыре месяца назад. Замужество совершенно преобразило ее. Она расцвела буквально на глазах. Ее пшеничные волосы, тронутые сединой, пребывали в очаровательном беспорядке, отчего она походила на молоденькую девушку, а несколько вытянутое розовощекое лицо оживлено и полно энтузиазма.
– Так хорошо все распродается! – довольно воскликнула она, прижимая к груди приобретенные сокровища, а потому не подавая руки. – Кто-то купил все мои наперстки, Эммалайн не помнит кто, а Маргарет Мэртон только что приобрела мою пальму. Представляете?! Это муж, – подавшись к ним, доверительно сообщила она, – предложил отдать ее.
– А ему не жалко было с ней расставаться?
– Он сказал, что она занимает половину холла! – Она весело засмеялась, подняв кверху лицо. Счастливо смеющаяся Джесси – это было так необычно, так неожиданно, что Софи и Энни только молча с изумлением смотрели на нее. Отсмеявшись, Джесси обратилась к Энни:
– Преподобный Моррелл прочел такую замечательную проповедь утром на лужайке, что мы все подумали, что не могло быть лучшего начала благотворительного базара.
– Что вы говорите? А яле слышала ее; мы с Эммалайн и другими женщинами так спешили успеть расставить столы, что пропустили проповедь. Надеюсь, она была не слишком длинной.
– О нет, – с жаром поспешила сказать пораженная Карнок. – Ничуть, ничуть не длинная.
С горящими глазами, понизив голос, Энни сообщила:
– Вы никогда не догадаетесь, что преподобный Уилк сказал Кристи по поводу дня Иоанна Крестителя. – Дамы, не сговариваясь, придвинулись ближе. Преподобный Уилк, пылкий протестантский проповедник из Харебриджа, был известен своими напыщенными речами. – Он сказал, что это «языческий обычай, справляемый безбожниками, и что Уикерли сегодня от рассвета до заката – обитель моральной тьмы».
Софи рассмеялась; Джесси раскрыла рот от изумления, а потом не совсем уверенно засмеялась тоже.
– Значит, вечером будут танцы, – весело объявила Софи. – И вокруг костра, не иначе.
– Грешить так грешить, – подхватила Энни, и все снова засмеялись.
– София! – прервал их веселье высокий пронзительный женский голос. – София, уже почти полдень – ты должна идти на луг, сейчас отец будет произносить речь.
– Ох, но я обещала помогать здесь, на распродаже, до выступления нашего хора, – попыталась увильнуть Софи. Речи дяди всегда наводили на нее тоску.
– Чепуха, ты должна присутствовать. Все ждут, что ты будешь там. В любом случае не хватит ли тебе на сегодня заниматься коммерцией? – Онория деланно рассмеялась и с нескрываемым отвращением обвела презрительным взором столы с вещами и толпящихся возле них горожан. Она с таким же глубоким осуждением относилась к теперешнему празднику, что и преподобный Уилк, но по другой причине: на взгляд Онории, предосудительной была уже сама даваемая праздником возможность для простонародья сблизиться с людьми благородного происхождения, тогда как они были и должны оставаться разделенными непроницаемой стеной.
Софи относилась к кузине с едва сдерживаемым раздражением. Онория, в общем, была привлекательной женщиной, высокой, выше Софи, с величественной осанкой и всегда надменно поднятым подбородком. Она гордилась своими густыми каштановыми волосами, вьющимися от природы, которые замысловато зачесывала на непропорционально большой лоб, маскируя его. Лицо у нее было розовое, ярко-розовое, Софи спрашивала себя, уж не в рисовой ли пудре дело? Она была близорука, но очки не носила, а потому смотрела на мир, щурясь и моргая, если только он не оказывался перед самым ее острым носом.
Софи запротестовала, и Онория поджала губы в упрямой гримасе, которой изводила свою кузину с детства.
– Папа этого не поймет, – сурово сказала она. Повисло тягостное молчание.
– Я с радостью помогу тут, так что вы можете пойти послушать выступление мэра, – простодушно предложила миссис Карнок.
«Попалась, теперь не отвертеться», – подумала Софи. Стараясь не смотреть на улыбающуюся Энни, она со вздохом произнесла: