Мы выпили, не чокаясь.
– С одесского кичмана бежали два уркана… – теперь уже совсем невесело напел Угрюмый. – Меньшой эту песню любил. Все мечтал тоже сорваться от кума, да кишка была тонка. Оно и к лучшему, только дорисовал бы себе к сроку лишний пятерик…
Я молчал, понимая, что любое мое слово в подобной ситуации может обернуться против меня. Хорошо, что тут – очень вовремя – подали жюльен. Я схватился, как за соломинку, за странный гибрид ложки и вилки и стал ковыряться им в кокотнице.
– Вкусно. Это курица?
– Осетрина, – поправил Угрюмый. – Грешен я, брат, люблю хорошую рыбу. И вообще морепродукты. Знаешь, Грек, что я утворил, когда только границы открылись? На море рванул. И не на наше, а в Грецию, на Крит! Вот это, скажу я тебе, место! Если есть на земле рай, то, за базар отвечаю, там он, на Крите. – Он вздохнул. – Вот с делами разберемся, сразу манатки соберу и опять туда рвану. С концами. Куплю где-нибудь в Ретимно себе домик с бассейном и заживу как кум королю. Лафа! Солнце, море, вина хоть залейся, рыбная кухня… А красота какая! Поверишь, нет – всю дорогу там жалел, что я не художник, как Апостол… Ну, давай за Крит.
Мы выпили. Он снова замолчал, и я, воспользовавшись паузой, спросил:
– А что стало с Апостолом?
Угрюмый усмехнулся:
– Никак охота дослушать то, что я тебе в баньке начал заливать, да не срослось?
– Охота, – не стал скрывать я.
– Ну ладно уж, делай уши, – он снова разлил водку.
– В общем, как изобразил мне Апостол матушку мою, так Рэмбрандт с Дедом перетерли, и Дед предложил Апостолу на кольщика поучиться. Тот, в натуре, сначала отнекивался, мол, мазюкать пислом по шмаге одно дело, а на живых людях шкворнем искусство выкалывать – совершенно другая разница. Но Дед наш кого хошь может уболтать. Вернее, мог… В общем, стал у нас Апостол штатным кольщиком. Как он понаблатыкался немного на кошках, так Дед решил, что нам всем надо по чину куполами украситься. Смекаешь, о чем я?
– Да, – кивнул я. Благодаря приобретенному за последние два года опыту, я немного разбирался в тюремной нательной живописи и знал, что изображение храма симолизирует пребывание в зоне, а число куполов на татуировке говорит о числе отсидок.
– Ну первым, по масти, расписали самого Мазая. Изобразил ему наш кольщик во всю спину церквушку деревянную в Кижах, ну ту, что на еловую шишку похожа. Куполов на ней немерено, а у Мазая ходок, как блох на вшивой барбоске было, прости господи. А потом уже и до всех остальных дело дошло – по очереди, как водится, по старшинству. Ну и всяко, картинка каждому по числу ходок. Рэмбрандту, у того три ходки было, Апостол Спаса на Крови в таком ракурсе сделал, что только три купола и видать. А Меньшому с одной маковкой церква досталась, я ее потом вживую видел – один в один. У Апостола даже красивее получилась, хотя и настоящая хороша. В Боголюбове, что ли, она где-то…
– Покрова на Нерли? – догадался я. Я тоже видел этот храм, когда, еще в школе, ездил с родителями на автобусную экскурсию в те края.
– Точно, она самая, – кивнул Угрюмый. – Лому, тот тоже первоходок был, какой-то собор во Владимире достался, также в одну маковку. А Тихий сам заказ сделал – наколи мне, говорит, храм Тихвинской Богородицы в Тихвине. Апостол ему и сделал все чин чинарем. Тоже не картинка, а заглядение, – церква всего с одним куполом, зато с красивым крылечком, вот как в детских книжках рисуют, и с иконой над этим крыльцом… Глядя на такую красоту, и Байбут с Гвиром примазались. Даром что один татарин, крещеный правда, а другой жид. Но тоже церквуху на спине захотели заиметь. Апостол спорить не стал, набил Байбуту, как сейчас помню, Софию Киевскую, солидная такая церквуха, а Гвиру – Смольный собор. Я до этого и не знал, что в Питере такой собор есть, думал, что Смольный – это только где Ленин с большевиками революцию делал…
Подали горячее – седло барашка под брусничным соусом и новый графин водки.
– Но это уже все потом было, – сообщил Угрюмый, отставляя пустую стопку. – А до этого, как до меня очередь к Апостолу дошла, кой-чего случилось. Апостолу перед этим свиданку устроили. Прямо с бухты-барахты, на майские приваливает конвой с апостольскими вещичками, по-ментовски вежливо велит одеться, только и того, что массаж по почкам не устраивает. Мазай, натурально, кипиш поднял, у него-то на Апостола свои виды были. Такого кольщика на хазе иметь всякому вору за счастье. На прогулке другие воры да блатные об его Кижи уже все шнифты согнули, ну, в смысле, глаза. Но сержант объяснил, что не в масть рвать душу на запчасти, вернется ваш свояк, не на скотобойню, мол, ведем. Он и вернулся… Но какой! – Угрюмый снова разлил водку и опрокинул, не дожидаясь меня. – Словно отца родного схоронил. Я было сперва так и подумал, что кто-то из его родни ласты склеил, только потом до меня доперло, что Апостол-то детдомовский, откуда у него родня? Ну, думаю, мало ли… Может, баба в отставку отправила, или кореш свалил в неведомые дали. А ночью проснулся, на парашу мне приспичило. Гляжу – а там уж наш кольщик сидит на полу, к стенке привалился, а в руках у него мойка, которую ему Рэмбрандт притаранил карандаш чинить.