— Как хотите, — протянул тот. — А чего делать-то?
— Отправимся к мельнице все вместе. Там спрячемся. Если у тебя сорвется, мы поможем. Теперь слушай. Подождешь, пока Лолиес выедет с мельничного двора. Тогда опустишь карбид в бутылку. Только он отъедет — ты прыгай на сани. Но чтобы он ничего не заметил. Метров сто проедешь, закупоришь бутылку и сунешь ее под мешки, осторожно конечно. Потом сразу соскакивай в кювет. — Альберт с сомнением смотрел на Вольфганга. Понял?
— Понять-то понял. А если он меня заметит?
— Это уж твое дело, чтобы не заметил. Дошло?
— Дошло.
Все это время Друга неподвижно сидел на своем ящике. Ничего не понимая, он следил за разговором ребят. Неужели он попал в шайку преступников? И что же заставляет их так поступать? Но тут же он восхищался смелостью ребят, их спокойствием, с каким они шли на преступление. Или это вовсе и не было преступлением? Нет, было, и тут незачем выискивать оправдания! И все же Друга испытывал чувство симпатии к этим ребятам. Может быть, он все-таки их оправдывал? Или оправдывал самого себя? Да, пожалуй, это верней — он оправдывал самого себя…
Коротко обсудив еще раз предстоящее нападение, ребята приготовились к выходу. С тех пор как появился Ганс Винтер, прошло всего несколько минут.
— Ты остаешься здесь с Родикой, — приказал Альберт Друге. — Мы скоро вернемся.
Вся ватага бесшумно покинула сарай.
Еще долго после того, как ребята вышли, Друга не мог отделаться от чувства страха.
Подошла Родика, села рядом на ящик и, прищурив глаз, как настоящая бандитка, подмигнула ему.
— Чудной ты какой-то, Друга! Совсем не похож на других ребят.
Друга повернулся и взглянул на нее.
— Только не воображай, пожалуйста! — рассмеявшись, добавила Родика. — Я же не сказала, что ты лучше. — Слова ее звучали искренне, лицо было открытое, словно лесная полянка, залитая солнцем.
Друга конфузливо рассматривал свои руки.
— Не очень-то ты разговорчивый, — снова заговорила она. — Или ты умеешь отвечать, только когда тебя спрашивают?
Друга неопределенно пожал плечами.
Значит, и тогда молчишь? — отметила она и, встав, со злостью подбросила дров в печку.
Друга исподтишка наблюдал за ней. А Родика даже не хорошенькая, она настоящая красавица! Глаза переливаются, как ракушки, и разрез такой же. На брата очень похожа, только нет в ней ничего мрачного. От уголков рта к ямочкам на розовых щеках тянутся маленькие морщинки. Это и придает ей такой добрый и вместе задорный вид. И все движения такие милые. Голову она всегда закидывает назад, и всегда такая гордая, независимая. Все делает так естественно, просто, и вообще в ней много мальчишеского. Вечно дерется с кем-нибудь, всегда за справедливость; целыми днями гоняет в футбол — и нападающим, и в полузащите, и вратарем. И так здорово у нее получается! А то начнет рассказывать, как она кому-то дала по кумполу…
Но вот мысли Други вновь вернулись к ребятам, к их затее.
— Зачем они это делают? — неожиданно спросил он.
— Чего, чего? О ком ты?
— Ну, о тех, что ушли… И о тебе тоже…
Она все еще не понимала.
— Ну, с Лолиесом, — тихо пояснил он.
— А, вон ты про что! — Родика снова подсела к Друге. — Ты, может, в лягавые захотел?
— А ты правда так думаешь?
— Нет.
На этом разговор оборвался. Оба молчали. Печка отбрасывала красный отсвет на их лица, и они были сейчас похожи на заговорщиков. Паутина, которой были затянуты все углы, дрожала при малейшем движении воздуха.
— Иногда я тоже думаю, что мы преступники. — Слова Родики прозвучали как признание.
— А ты считаешь, что вы не преступники?
— Нет, не преступники! — сказала она, принимаясь грызть ногти.
На этот раз молчание затянулось. Прошло несколько тягостных минут. Наконец она снова заговорила, опустив глаза, как будто слова ее были предназначены ей самой, а не Друге.
— Люди говорят, что наша мама ведьма. Она и похожа. И все равно она не ведьма. Все это хорошо знают. И все-таки говорят, что ведьма. Пойми их! Если бы я поняла, может быть, легче стало бы. — В ее голосе звучало разочарование, не злость. — Этот Лолиес самый страшный гад из всех. И в то, что мама ведьма, он наверняка не верит. Но, когда он проезжает мимо нашего дома и на улице кто-нибудь есть, он обязательно сплюнет через плечо и погонит лошадей. И подло так ухмыльнется. Для него мы не люди. Да и что мы можем-то? Мы же бедные! И все равно, мы к нему клянчить не пойдем. Может, он от этого и злится. Мы с Альбертом еще маленькие были, когда он всю нашу семью ославил. С нами и дети никогда не играли, говорили, будто у нас клопы. Вот мы и бегали всегда одни — Альберт и я. Бывало и ревели. Одни раз Альберт до того разозлился, что взял да и отлупил ребят, пятерых сразу. А я их таскала за волосы. С тех пор мы всегда так делали. И тех, кто постарше, тоже лупили почем зря. Тихонькие они все стали, и даже подлизывались к нам.