– Ну, как?
– Веб, на задней стране чистых, – ответил мужик полупонятно, взял алебарду в левую руку и отряхнул паутину с киевского чудака.
У Хотена немного полегчало на душе, и он распахнул двери в палату. К сожалению, король Гейза уже восседал во главе стола, но он не рассердился на Хотена за опоздание и показал ему на место справа от себя. Хотен в ответ поклонился, приложил руку к сердцу и отправился обходить слуг, наделяя каждого золотым. Уж лучше на трезвую голову…
Архиепископа не было за столом, все видные военачальники уехали уже в войско, иначе и не оказаться бы Хотену по правую руку от короля. Сам король на сей раз не много уделял киевскому послу внимания, сразу почти опьянел, а потом общался больше с вызванными снова в палату скоморохами. Зато подсел к Хотену братец Жак и поздравил с нежданным успехом.
– Знаешь, шевалье из Киева, никак я не думал, что тебе удастся решить такую задачу, – добавил.
– А ты, святой отец, и в похвале без гадости не обойдешься, – усмехнулся Хотен. – Скажи мне лучше, зачем ты обшаривал ящики в моем столе для письма?
– Во-первый, это не твой стол, во-вторых, я там ничего не взял. В-третьих, любопытство не порок, посол!
Твой – не твой… Можно ведь попросить у короля Гейзы сию диковину. Братец Жак отвлекся, приложившись к кубку, а Хотен представил себе исцарапанную столешницу, навьюченную на Лакомку, за ним Гордеца с тремя ножками и теремом-надстройкой, веревками обвязанными, на горбу, а перед Лакомкой себя на своих двоих в немецкой одежке и со всем своим добром в переметных сумах…
– Да ладно, не про стол речь! А зачем ты мой складень раскрывал?
– «Складен»… Так у вас диптих называется? Удивительными путями развивается просвещение! Ведь точно такой же диптих был у несравненного Горациуса, и это на него смотрели божественные глаза поэта, когда выводил он на тонком слое воска: «Saepe stilum vertas», что означает: «Чаще поворачивай стилус».
– Ты мне зубы не заговаривай, чернец! Кто такой твой Гораций, можешь не объяснять, а вот что такое «стилус», будь добр.
– Это та самая костяная палочка, которую ты в обычном своем варварском одеянии подвешиваешь к поясу. У древних римлян были точно такие, только стилус Горация вместе с диптихом носил за ним в палисандровом ларце его вольноотпущенник.
– Господи, да у меня от твоей болтовни вот-вот голова лопнет! Скажи, наконец, зачем тебе был нужен мой складень?
– Ну, прости, наконец, мне мое невинное любопытство… Любопытно было посмотреть, какими знаками для письма пользуются киевские схизматики. Оказалось, что греческими большими литерами, как и здешние… Признаюсь, немало удивился я, увидев в твоем диптихе запись табулы. И какой-то странной табулы.
Хотен насторожился. Вот уж не думал он, что латинский пройдоха засунет нос в его сыщицкую кухню! Соврал небрежно:
– А… Да это у меня «Пасхалия» была. Дни чтобы в каждом году определять, когда Пасха наступает.
– Ага… А какой год в твоем календаре называется «Вилхелм»? Много я видел разных табул, в Париже проник я в тайну славной табулы Архимедовой, однако такой, как у тебя, не припомню.
– Знаешь ли, святой отец… У каждого ремесла есть свои тайны. Ты же не станешь мне открывать, как это хлеб и вино вдруг превращаются в тело и кровь Христову, а?
Брат Жак присмотрелся к киевскому послу подслеповато – и вдруг захихикал, показал желтые редкие зубы.
– Да ведомо ли тебе, посол, что по дворцу пронесся слух, что ты изобличил убийцу посредство своего волшебного диптиха? Ага, отвисла у тебя челюсть… Мадьяры народ вообще легковерный. Чуточку его, мадьяра, вроде как доброго католика, потряси или умой – и выглянет рожа дикого лесного охотника. А знаешь ли ты, как они называют здешний собор Успения Богородицы? Что-то вроде «дом-нашей-матери-великой-оленихи». Каково?
– Так что же ты тут делаешь, если мадьяры для тебя дики? – не удержался Хотен.
– Будто меня кто спрашивал, куда я хочу поехать после университета… «А не желаешь ли ты, монах, остаться в веселом Париже?» – передразнил братец Жак неизвестно кого, однако забавно. – Послал меня сюда приор, и вот я здесь. Слушай, посол, да ты не пьёшь совсем…
Хотен возразил на сие обвинение, и обоснованно. Потом заявил, что достопочтенный виночерпий, морда швабская, тоже держит его за дикого охотника: просьбу расстараться и поставить на стол самолучшее вино понял как желание выпросить вина покрепче.