Любава Дмитриевна слишком завозилась, собираясь в далекое путешествие, да так и осталась на месте – потому что на Русь пришла весть о внезапной смерти короля Гейзы, а после неё в Венгрии началась обычная в таких обстоятельствах смута. Со временем и в Киеве стало известно, что щедрый Гейза умер скоропостижно, после пира в собственной палате в Эстергоме. Отравил же Гейзу, по общему мнению, его же виночерпий Франц из Ульма – иначе за что же его так щедро наградил младший брат покойного, дюк Ласло, как только ему удалось взять власть, и почему тогда сразу же с почетом отправил Франца на родину, в Ульм?
А королеве Ефросинье Мстиславовне, беременной последней четвертой, уже посмертной дочерью от Гейзы, пришлось бежать со старшим сыном-подростком, поспешно увенчанным короной, в Пожонь, и только после смерти посаженного на мадьярский трон греками дюка Ласло, а затем и второго мужнина брата, короля Стефана, ей удалось вернуться в Стерегом. Как королева Фрузцина и предсказывала Хотену, она испытала в конце жизни немало душевных терзаний: ведь ей приходилось не только наблюдать борьбу за власть своих сыновей, но и вмешиваться в неё.
Эпилог. О круговороте вещей в истории, а к сему мысли ангела Памфилия о книгопечатании
Золотые шпоры Хотен сберег даже в тот несчастливый мартовский день 1169 года, когда Киев был взят и разорён сыном Андрея Боголюбского князем Мстиславом и двенадцатью подвластными и союзными ему князьями. А вот двор Хотенов не избежал общей печальной участи и его рухлядь досталась половцам. В предшествующие спокойные годы Хотен цеплял золотые шпоры всякий раз, когда его приглашали в великокняжеский терем на приемы иноземных послов и прочие торжества. Вначале натягивал в таких случаях и немецкую одежду, однако с годами матерел он, Хотен Незамайкович, и настало время, когда стала ему красная котта тесной настолько, что даже умелые ручки Прилепы ничего с этим поделать не смогли. Тогда немецкая шапочка, чулки-штаны и котта, пересыпанные полынью, прочно обосновались на дне сундука.
И вынырнули они на свет Божий только летом 1169 года, когда половец Торсук добрался, наконец, до своего стойбища на реке Айдар, под высокими меловыми горами, и принялся хвастаться перед женами и родичами добычей, взятой в Кыове, великом городе над Днепром. Чулкам-штанам он нашел применение, заставляя двух младших жен надевать по одному чулку и в таком виде танцевать перед собою, котту попытался носить сам, однако она оказалась неудобной для степных занятий. После долгих раздумий у вечернего костра он решил избавиться от нелепой одежды на первом же базаре в русском городе Выре, куда гонял продавать скот. Пришлось выдрать плеткой среднего сына, посеявшего где-то в степи плоскую шапочку, остальные части русского наряда Торсук признал пригодными для продажи. Загодя решил он, что на такую нелепую одежку может позариться только скоморох, и положил высматривать шута-русича на базаре.
С таковым и столкнулся он в Выре на свою голову. Скоморох сбил цену, высказав сомнение в том, что чулки-штаны удастся отстирать. В конце концов, ударили по рукам, скоморох расплатился и тут же исчез, а Торсук, пожелав на скучноватом обратном пути обстоятельно разглядеть полученные от него арабские монетки, с ужасом обнаружил вместо них тонкие березовые кругляши. Без злого духа тут не обошлось!
Ватаге приобретение скомороха, именем Прыгуна, пришлось по душе. Скоморохи прекрасно знали, что русичам, как и скоморохам, немецкая одежда кажется смешной, а посему для весёлого ремесла годится. Вот так заморского покроя красная котта и разноцветные чулки-штаны плясали, прыгали и ходили колесом на самом Прыгуне, на его сыне, на племяннике, затем на внуке и правнуке, пока не истрепались. Наконец, настало время, когда на зимовке в Галиче стал Зеленка, правнук Прыгуна, платье ватаги разбирать совместно с женкой своею, и согласились они, что дыру на спине уже не залатать и тем более, не заштопать и что, вообще, смотрится немецкая одежка теперь не смешно, а жалко. Хозяйка клети, вдова Лушпайка, согласилась взять тряпки в счет пожилого за клеть, ибо рассчитывала перешить верхнюю одежку на кафтанчик для старшего сына, пятилетнего Крючка, а из нижней выкроить рукавицы для младших. В этом кафтанчике и пролежал Крючок вместе с мамкой под слоем пшеницы в перекрытой яме для зерна те страшные сутки, когда по горящему Галичу шныряли низенькие желтолицые нелюди в вонючих шубах.