– Мало ли что блаженный король Иштван велел написать своим книжникам… Красивые слова! И еще все мы должны между собой беседовать по-латыни, чтобы никому не было обидно – так, что ли? Да попробуй ты мадьяра-дворянина заставить, чтобы разговаривал на латыни – как же… Или словака-старейшину! О землепашцах, пастухах и рудокопах – что и говорить! На деле тут закон иной: живешь в Венгрии, вот по-мадьярски и говори, а о том, что ты из племени словаков, и не заикайся. И те братья-славяне, кто хочет при дворе или в войске подняться, они сей закон соблюдают. Вон как Марко твой – это ведь он тебе про пресловутое равенство напел?
Хотен кивнул.
– А с верой нашею тут не лучше. И в особицу обидно, что латинские попы, как мне поведали, и о древних временах брешут бессовестно. Есть тут у них еще один святой, епископ Герард по имени, так его…
Тут королева замолчала, потому что игрецы снова заиграли медленно и тягуче, а король Гейза уже стоял над супругой, склонившись в поклоне. Вскочив словно по наитию какому, Хотен отодвинул её кресло, когда королева, закусив губу, начала подниматься, да так и остался стоять. Наблюдал ошарашено, как брюхатая плясунья, медленно кружась, белой лебедью проплыла вокруг мужа, вставшего на одно колено, и сразу же вернулась за стол.
– Vivat! Vivat! Наздар! – закричали за столом, и Хотен, не желая отставать, гаркнул и себе: «Слава!». Музыка загремела еще неистовее.
– Вот ведь прыткий какой чертушка, и не боится, что скину! – пробурчала королева Фрузцина, отдышавшись. – Я говорила о вере нашей… Однако о чем именно, посол?
– О епископе, милостивая королева. О святом мадьярском. Вот только имечко у него, ты уж прости…
– Значит, о святом Герарде. Когда он сюда из Немецкой земли заявился да и накуролесил тут довольно, местные словаки сего епископа, не говоря худого слова, затащили на его же карете на высокую гору (да ты сам видел её, прямо тут над Будой)…
– Та, что выше по течению?
– Ну да. Так вот этого латинского епископа сбросили с горы вместе с его каретой. И теперь этот брехунец, эта пролаза латинская чернец Жак…
Тут прекратился топот, звучавший уже немного не в лад, и сразу же оборвалась музыка.
– Потом расскажу, – прошептала королева. А когда её супруг уже уселся в свое кресло и, отдуваясь да рукавом вытирая пот со лба, победно оглядел пиршественную палату, спросила обычным своим голосом. – Всё жду, когда ты спросишь вот о чем, посол. Почему мы, дескать, не в Стерегоме сейчас, а здесь и почему с нами столь малое число придворных?
– Неловко мне мнилось спрашивать, – Хотен легко поклонился. – А теперь, милостивая королева, почитай, что спросил. Хотя… Позволь мне теперь уже самому ответить. Как разумею, милостивый король преловко затруднил действия своего скрытого врага. Во-первых, он выехал из Стерегома, где погибли бургунды, а также сын и супруга царя Гатилы, а во-вторых, теперь не столь вероятно, что тайный предатель окажется среди немногих оставшихся с ним вельмож.
Королева Фрузцина усмехнулась, и вслед за Хотеном обвела взглядом сидящих за столом. Да, представить, что одна из этих пьяных, красных, блаженно-счастливых рож принадлежит коварному хитромудрому убийце, было весьма непросто. Весьма!
– Ты ошибся, посол, – заявила королева и снова усмехнулась. – Однако я…
Внезапно король Гейза вклинился в разговор, задав супруге вопрос на мадьярском. Она, подумав, ответила. А потом перевела слова короля, обращенные уже к Хотену:
– Я, потомок бесстрашного Арпада, не боюсь ничего на свете. Открою тебе тайну, о которой не решилась сказать моя жена. Вот-вот начнется заварушка на нашей границе с землями, что ныне под греческим цезарем. До полуденной границы моего королевства ближе отсюда, чем от Эстергома, и поэтому я здесь. А что вельмож мало со мной, так большинство уже в войске. И я поскачу к войску тотчас же, как получу весть от своего палатина. То есть от воеводы по-вашему, посол.
– Горжусь твоим доверием, милостивый король, – склонил голову Хотен. – И уж поверь мне, я сумею сохранить тайну.
Король, улыбаясь, похлопал его по плечу:
– Разрешаю тебе поехать на эту малую войну со мною. Мне не помешает под боком опытный воин, храбрец, о котором, как мне говорили мои верные половцы, в Великой степи до сих пор поют песни. Только бери с собою одного только оруженосца и знамя свое оставь в дружине. А то еще этот хитроумный цезарь Мануил станет обвинять шурина моего Ростислава Мстиславича в военной мне подмоге.
– Эти, кобызники, государь, они многое привирают… – покраснел неизвестно отчего Хотен. – А мне, пока не получается защитить тебя своим хитроумием, что ж остается? Да только прикрывать тебя своей грудью.