– Спешка, посол, отчего такая? – осведомился Хотен, к сияющей в небе полной луне с подозрением присматриваясь. – Обо всем прочем давай уже утром поговорим: сейчас, ей-богу, недосуг.
И тут же пришлось молодцу насторожить уши, а Шестачок, тут же вертевшийся, такую рожу скорчил, что у Хотена опасение возникло насчет будущей походной его, Шестачка, с мадьярами дружбы. Ответил мадьярский посол вроде бы и на славянском языке, в общем и целом понятно, да только пришлось в каждое слово вслушиваться. Сказал он, что едва не загнал коней, а прискакал сегодня к вечеру. Однако всё равно боится, как бы им не опоздать. Хотен присвистнул. Тут-то и задал он вопрос, что давно вертелся на языке:
– А ты к нам долго ли от угров ехал?
Мадьярский посол ответил не сразу: подсчитывал на пальцах. Вышло у него, что двадцать три дня. Очень скоро, мол, ехали.
– Ладно, я понял! – решительно заявил Хотен. – Час или два всё равно ничего не решают. Вам, мадьярам, отдохнуть надо, чтобы с коней на обратном пути не попадали, а у меня до отъезда дел еще полно. Встречаемся у Золотых ворот, как только рассветет. Тебя отсель к Золотым воротам проведут.
Мадьяр приложил руку к сердцу, легко поклонился и исчез за главными дверями дворца. Здесь, стало быть, и ночевать будет, не на Новом дворе. Хотен поискал глазами великокняжеского отрока.
– Эй, Шестак! Ведомо ли тебе, сколько у посла людей?
– Ведомо, боярин. Семеро их, а с послом восьмеро. Три копейщика, один со стальным самострелом. Кони у них больно хороши, вот только отдохнуть бы им…
– Ясно… А со мною, Шестак, сколько твоих людей едет?
– Да весь мой десяток цел! У меня, слава Богу, потерь нет, боярин, – и перекрестился Шестак в ту сторону, где под луной чернели кресты Софии Киевской и отсвечивали золотом её купола.
– И давно ты, такой молодой, десяток водишь? – не утерпел Хотен.
– После битвы под Любечем, боярин. А ежели хочешь подробно услышать, как я в децкие выслужился, времени у нас на болтовню и в дороге хватит.
– Твоя правда, хоробр, твоя правда… – почесал в голове Хотен, помялся и решился. – Ты вот что, парень… Не в службу, а в дружбу, пойди прямо сейчас, разбуди ключника, да скачай с него всё потребное на два месяца пути. Со мной только слуга да оруженосец поедут, так и рассчитывай. Половину пусть дает припасом, а половину – серебром, чтобы у мадьяр на обратный путь закупить, если их король сам не расщедрится. И встретимся мы уже… Да ты же сам слышал, где я с ними условился.
– Сделаю, посол.
– Слышишь, я тебе потом отслужу, еще успею… Вот те крест, не соврал я послу: дел выше крыши у меня!
Если и полно было у Хотена перед отъездом дел, да только сладкие все они были, все белокожей Несмеяны касающиеся. По-разному касающиеся и в разных её местах, а также прижимающиеся, гладящие, целующие, по нежной попке любовно шлепающие и прочие… И еще прощальные были дела, вот эти без слов не могли обойтись. И вообще, неизбежное скорое расставание придало на этот раз их грешным и в сладком грехе своем неистовым объятиям какую-то правильность, чуть ли не законность. Воображаемую, конечно. Бог её знает, кем именно черница Алимпия себя тогда воображала – уж не мужней ли женою, что проводит с супругом последнюю ночь перед его отъездом на войну? Или немецкою боярыней, которой удалось осчастливить верного мил-дружка, устроив единственное за многие годы любовное свидание? Прошлым летом прибился в Киеве к великокняжескому двору немецкий скоморох, сумевший смутить душевный покой знатных киевлянок невиданными по изящной смелости песнями про дела любовные. Песни те переведены князем Всеволодом Ростиславовичем, который наконец-то на что-то путное оказался пригоден…
А вот Хотену никем не нужно было себя воображать. Один только путь в Угорскую землю и обратно займет около двух месяцев, и кто знает, как надолго придется в тех неведомых краях задержаться… Разве столь долгая разлука с полюбовницею сама по себе не горька? Разве осознания её недостаточно, чтобы постараться взять от остатка этой ночи всё, что она могла тебе дать? Поэтому Хотен, как только разбудил свою Несмеяну поцелуями, тут же и погрузился с головой в несколько однообразные, однако весьма яркие чувствования. Выныривая же из них, сам изумлялся собственной прыти. Вот в состоянии изнеможения, охватывающего любовника в моменты неизбежных усталей, и отыскивалось в этой ночи, столь огорчительно краткой, время для разговоров. И тогда удивляло Хотена, что обоим вдруг так захотелось поговорить, будто снова стали они друг другу любопытны и дороги сами по себе, а не их тела только, приносящие им один раз или дважды в месяц взаимные наслаждения.