– Веди! – подскочил Хотен. Спьяну обуяла молодца такая обида, что горы готов был своротить.
Идти недалеко пришлось. Почти сразу же поворотом, остановились они у двери с прибитой к полотну раскрашенной доской – а что на доске, Хотену было сейчас и вовсе безразлично. В заметно протрезвевшей голове его промелькнуло несколько соображений. Яд подействовал не сразу… Неужели есть еще одно ответвление подземного хода? Допустим, найдет он еще один труп – и снова ни одной стоящей зацепки, одни догадки? А вдруг – сие ловушка? Что, если устраивал ловушку неведомому супротивнику, а сам попался?
Тем временем пожилая фрейлина уже толкнула дверь, пропустила внутрь Хотена – и вдруг захлопнула её перед самым носом сыщика. Раздался короткий скрип ключа в скважине и – после заминки – возмущенные голоса его новых приятелей.
Помня прекрасно, что меча у пояса нет, он все-таки мазнул рукою по левому своем бедру, потом сорвал со спины подвешенный там широкий кинжал, принесенный Марко. Словно подброшенный пружиной, развернулся в прыжке и, опустившись на пол, прижался спиною к двери. За дверью, приглушенный толстым дубовым её полотном, грохнул хохот – вовсе уже неуместный. Подумаешь, ловца самого поймали! Он и не в таких переделках бывал…
Покамест ничего ему как будто не угрожало. Явно не угрожало. Посреди светелки, на покрытом цветастой скатертью столе, мерцал огонёк масляной лампы, у стен темнели застеленные мехами кровати. Прямо под окошком на стене шевелелись багровые отблески, их отбрасывали угли невидимой жаровни. Всё еще с кинжалом наготове, Хотен сделал два шага вперед. Ноздри его уже привыкли к мягкой вони масляного чада, а глаза различили на самой дальней кровати, у самого темного окошка, неподвижно лежащую женку в белом. Подойдя ближе, убедился он, что это в самом деле Лизка и что на ней одна длинная рубаха. Не ощущалось запаха блевотины, обычного последствия отравлений. Неужто настой красных ягод паслёна? Но ведь им невозможно угостить незаметно… Сама отравилась, что ли? А тогда почему? Неужели всё же…
«А жаль бабу», – подумал Хотен и перекрестился. Принялся молиться, однако странно звучащие в этой чужой комнате слова молитвы сам не воспринимал: досаждали ему игривые мысли, возникавшие каждый раз, когда даже и мельком вспоминал Лизку живою – движение грудей под тонкою тканью, молодой изгиб бёдер. Жаль, но только теперь предстояло совсем иное, нежели надеялся, продолжение знакомства.
Он глубоко, с сокрушением сердечным вздохнул, потянулся было к её руке, однако передумал и накрыл ладонью то местечко на ступне, которое сводило его с ума у далекой Несмеяны – нежный участок кожи между подъемом и пальцами босой ноги. Пальцы оказались нежданно горячими и вдруг выскользнули из-под его ладони, а с изголовья кровати донеслось наглое хихиканье.
Если и испугался Хотен, то на мгновение только, а вот рассердился, как показалось ему, уже надолго. Мнимая покойница открыла глаза и подвинулась на ложе к стеночке. Промолвила несколько слов, и он понял, что поздоровалась и что приглашает его отдохнуть.
– Зачем ты сие подстроила? – спросил свирепо.
– Хотела посмотреть, каково тебе в немецком наряде. Ах, так ты в нашем мадьярском? А ну-ка, повернись, будь добр.
Разумеется, Хотен и не подумал вертеться перед затейницею. Говорила она на славянском, конечно, но какими-то отрывистыми словами. Хотен удивился, что понимает почти всё. Она пояснила, что была замужем за сербом и что выучила язык мужа, не зная, что он вскоре умрет. Добавила, что муж её был слеп, но не от рождения. Потерял зрение, получив в битве булавой по голове. Это был ближний вельможа бана и надора Венгрии Белоша, родного королевского дяди, о котором теперь вслух лучше не вспоминать.
– Ладно, твоя затея даже и кстати. Я ведь и сам собирался с тобою побеседовать.
– Можно подумать, будто я тебе, красавец, что иное предлагаю. Будь добр, разденься, потуши лампу и ложись.
Припомнил тут Хотен – быть может, некстати – что римляне-язычники и беседовали, и пировали лежа. Задул лампу, отпрянул от резко пахнувшего навстречу ему чада и начал поспешно разоблачаться.
Ложе оказалось мягким. Рядом возилась Лизка, оттуда пахнуло запахом чистой женкой кожи и уже знакомой ему розовой водой. Потом его коснулось призывно горячее шелковистое бедро.
Сцепил зубы Хотен и спросил, сам себя презирая за голос, прерывающийся, как у зеленого юнца, впервые попавшего в блудилище:
– Скажи, прежде, Лизбет, а не известен ли тебе убийца, коего я ловлю?
– Если бы и знала, красавец, не сказала бы. Что бы о нем не болтали – это юнак! А все стоящие мужики из здешних вельмож уже побывали в моих объятьях. Любовников я не продаю, прости.