Сам он заглянул в свою светелку. Прилепа спала. Складень с роковыми для одного из мадьярских вельмож письменами лежал там, где Хотен его оставил. Он хмыкнул и снова закрыл ящик. Кто бы тут не любопытствовал, ему не удастся теперь чем-нибудь помешать. Хотен стащил с себя мадьярское, натянул измазанный ржавчиной холщевый кафтан. Потом с горем пополам сам облачился в доспех, прихватил даже копье. С копьем в одной руке, со щитом за спиной и со шлемом на другой вышел на двор.
Уже почти стемнело. На черной громаде дворца кое-где слабо светились узкие окна-бойницы. Марко помахал фонарем, чтобы Хотен его нашел.
– Я полагаю, – сказал он, – что наш добрый Карлус уже в подвалах.
– Тогда веди.
Не больше десятка шагов вдоль одной стены дворца, угол, и вот идут они вдоль второй. Свинцовая усталость опять наваливается на Хотена, и он под всем надетым на него железом еле передвигает ноги. Несколько глухих и темных окон почти на уровне почвы сменяются, наконец, освещенною узкою полоскою. И зачем только они взяли с собою фонарь? Из-под земли доносятся голоса. Марко переводит:
– …не припрятывал я никаких сокровищ! Только не приказывай пытать меня! Это гнусная клевета!
– О чем же тогда спрашивал тебя новый камерарий?
– Тебе не понять, благородный сенешалк.
– Тогда, быть может, расскажешь моему Миклошу-живодеру?
– Хорошо, хорошо… Этот невежда Вилли хотел узнать, сколько золотых следует при любых условиях оставлять в казне, дабы не опозориться при выдаче жалования войску и двору.
– Гм… И что же ты ответил?
– Не хватало еще мне выдавать тайну своего искусства жадному саксонскому мужлану! Однако же не скрою, что мне приятно было хоть с этой тупой мордой поговорить. Поэтому я отослал пройдоху не к его собственной покрытой коростой матушке, а к Борислейву-печатнику: тот хитрец, говорю, поможет…
– Достаточно, – заявил громким шепотом Хотен и оглянулся, где бы можно было присесть. Марко, сидевший над окном на корточках, поднялся и отряхнул полы своего плаща.
– Если бы ты знал, русский посол, как мне осточертело толмачить…
Невдалеке, под самой крепостной стеной, темнел большой, плоский сверху камень. Тяжело ступая, Хотен направился к нему – и вдруг застыл.
– Толмачить, говоришь… Как, ты сказал, Людка назвал только что печатника?
– Борислейф-печатник… По-нашему, Борислав, а по-простому Славко. Как и Вячеслава, Мирослава или Милослава называют.
Всё! Больше никаких сомнений, сыск и в самом деле, как он пообещал с перепугу королю Гейзе, очень, ну прямо очень уж милостивому, можно закончить хоть сейчас! Прямо сейчас… В голове у Хотена закружилось, и он тяжело, загремев доспехом, плюхнулся на камень. Тут же в ушах заговорили, заспешили какие-то русские голоса, в темноте плескался Дунай (или Днепр), мигали свечи…
И вот, словно ничего не случилось, он снова оказался сидящем на камне в чужой ночи, а над ним в полутьме склонялось усатое лицо Марко.
– Нельзя садиться на сей камень, посол! Жаль, что тебя не предупредил… Надпись от времени раскрошилась, даже братец Жак не сумел её прочитать, но в народе говорят, что под сею плитой похоронен могучий волшебник. А кое-кто пугает, что и сам злой Хаген, обезглавленный в одном из этих подвалов.
– Пустое! Латинские попы давно здесь всё освятили и обрызгали святой водичкой… Лучше прикажи, прошу, моему конюху Лучине, чтобы оседлал Гордеца для меня и подогнал сюда, и еще оседлал свою кобылу и трех коней, он знает, для кого. Ладно, скажи: еще для Прилепы, децкого и Хмыря. Христом-Богом клянусь, что сегодня ночью твоя для меня служба навсегда закончится!
Вот и Гордец. Склонил большую свою голову над хозяином, как давеча Марко. Хотен перехватывает у Лучины повод, подводит коня удобно для себя и, попирая сапогами могильную плиту злобного убийцы Хагена, садится с неё в седло. Подвальное окно уже погасло, и в простенке становится еще темнее. Когда же выйдет луна?
Они выезжает на двор. Там только Марко с оруженосцем, под одним факелом. Сенешаль еще собирается. Хотен, ругнувшись для порядка, подъезжает к своей светлице, с коня не сходя, толкает дверь. Внутри темно, никакого движения в той стороне, где кровать, и он, тяжело вздохнув, спешивается.
Внутри снимает шлем и осторожно кладет на знаменитый стол. Тормошит Прилепу за плечо, горячо шепчет:
– Дело сделано! Поехали теперь вниз, возьмем убийцу вместе. Ты заслужила эту честь.
Прилепа молчит, точнее легко посапывает. Потом вдруг, не раскрывая глаз, взмывает с постели и, обдавая ночным дурманящим своим запахом, обнимает одной рукой его за железную шею, чмокает в щеку, откидывается на постель и продолжает посапывать дальше. Похоже, не дорого оценивает ключница от всей души предложенную ей награду…