По желанию Жюльетт Бродка остался в Риме. Она не хотела втягивать его в свои проблемы, и он был благодарен ей за это.
Вплоть до дня похорон Жюльетт осаждали журналисты. Стоило ей выйти из дома, как они, словно ищейки, брали ее след. Жюльетт, измученная и беспомощная, не знала, что делать. Она чувствовала себя самым одиноким человеком на свете.
Похороны, для которых Жюльетт купила себе новые вещи в салоне мод на Максимилианштрассе, прошли перед ее глазами как фильм. Сияло солнце, на ней были большие темные очки. Не было священника, не было надгробных речей, только рукопожатия — без выражения соболезнования. Уйдя с кладбища через двадцать минут, Жюльетт поклялась себе никогда больше сюда не приходить.
Дома она с особой тщательностью принялась уничтожать следы своего пятнадцатилетнего брака. Распахнула в доме все окна, открыла дверцы шкафов и комодов, отсортировала вещи, имевшие какое-либо отношение к Коллину. В кабинете профессора, куда она по его желанию входила крайне редко, Жюльетт обнаружила более десятка бутылок коньяка, спрятанных в шкафах. Она с отвращением вылила их содержимое в умывальник, а бутылки выбросила в мусорный контейнер. Во всем доме пахло алкоголем. Жюльетт едва не стошнило, и она подошла к окну подышать свежим воздухом.
Ей было неприятно обходиться со своим прошлым столь непочтительно и бесцеремонно, но это давало ей ощущение свободы. Жюльетт чувствовала себя гораздо лучше, вытаскивая на свет божий все больше обрывков воспоминаний и швыряя их на пол: фотографии, письма, проспекты, записные книжки — в общем, весь этот хлам, который скапливается годами.
В стенном сейфе, ключ от которого всегда лежал в ящике письменного стола, Жюльетт нашла немалую сумму денег в немецкой, американской и итальянской валюте. Сколько там было, ее не интересовало. Точно так же не интересовали документы в черной кожаной папке, ценные бумаги и счета, о которых она ничего не знала, полисы, процессуальные акты и справки.
Хотя теплый весенний воздух проникал через открытые двери террасы, ей было нечем дышать. Она пошла в ванную на втором этаже, направила в лицо струю воды и стала растирать ладонями лоб и виски. Отчаявшаяся и обессиленная, Жюльетт какое-то время разглядывала себя в зеркале, а затем взяла помаду, крепко сжала ее в пальцах и написала одно слово: «Почему?»
Почему Коллин сделал это? Он больше не мог жить дальше? Не мог выносить сочувствия других людей? Или хотел напакостить ей, Жюльетт, своим последним поступком, поселив в ней чувство вины? А может, она просто все это выдумала?
Зазвонил телефон. Это был Бродка.
Жюльетт едва могла говорить. Ее голос звучал глухо и скованно. Копание в прошлом потребовало от нее больше физических и моральных сил, чем сами похороны. Она машинально отвечала на вопросы Бродки, равнодушно выслушивала слова утешения.
— Давай поговорим завтра, — сказала она наконец. — Для меня все это было очень тяжело.
К вечеру Жюльетт сложила в доме три большие кучи. На верхнем этаже — одежду, в гостиной — безделушки и всякий хлам, в кабинете — груды бумаги.
Около семи часов вечера она вышла из дома с дорожной сумкой и направилась в отель «Хилтон», где сняла номер. Там она надеялась уйти от незримых рук Коллина хотя бы на одну ночь. Но уснуть Жюльетт не смогла. В начале одиннадцатого она встала, оделась и спустилась в холл, где в это время царило большое оживление. В баре она села у стойки и, заказав бокал красного вина, с отсутствующим видом стала наблюдать за тем, как приходили и уходили люди.
Внезапно перед ней появился человек, воспоминания о котором она уже изгнала из своей памяти: непримечательная внешность, около тридцати лет, темные, зачесанные на лоб волосы. Норберт.
Жюльетт демонстративно отвернулась, не ответив на его приветствие.
— Ну и ну, — сказал Норберт. — И чем же я провинился?
— Ты еще спрашиваешь? Ты ведь прекрасно знаешь, в чем дело… — Жюльетт сделала большой глоток из своего бокала. — Исчезни!
Норберт не сдавался. Он обошел вокруг Жюльетт, снова стал перед ней и требовательным голосом, которого она от него никогда не слышала, спросил:
— Черт побери, да что с тобой? Что за странная перемена?
— Я тебе скажу! — с горечью в голосе ответила Жюльетт. — Вероятно, ты следил за мной не один год и передавал информацию своим мерзким работодателям. А я, глупая гусыня, ничего не замечала и верила тебе.
Казалось, Норберт был удивлен, он качал головой, как делал всегда, когда не знал, как поступить. Потом он заказал у бармена джин-тоник, взобрался на стул рядом с Жюльетт, облокотился на стойку и сказал;
— Может, все-таки соизволишь объяснить, о чем вообще речь?
Разозлившись, Жюльетт прищурилась и зашипела на него:
— Ты — дрянной актеришка, Норберт. Тебе не имеет никакого смысла притворяться. Я видела в твоей квартире пурпурную ленточку. Вероятно, это объясняет все.
— Ага, — ответил Норберт, который, судя по всему, не совсем понимал, о чем она говорит. — Ты видела у меня… пурпурную ленточку… — Он замолчал. — Ах, теперь я понял, о чем ты. И из-за этой штучки ты на меня разозлилась?
Жюльетт отмахнулась.
— Забудь об этом. Я больше не хочу иметь с тобой дела.
Она отвернулась, осушила бокал, положила на стойку купюру и собралась уже уходить, когда внезапно услышала, как Норберт плаксивым голосом произнес:
— Выслушай меня. А потом можешь думать, что тебе хочется. Но пожалуйста, выслушай меня: эта красная ленточка, которую ты у меня видела, принадлежит не мне, а старшему другу, с которым я недавно познакомился в ресторане на Гертнерплац. Он не сказал, как его зовут, хотя в первый же вечер мы пошли ко мне. Мы… мы понравились друг другу, и, когда на следующий день я спросил, как его зовут, он ответил: «Называй меня просто Титус. Все, кто меня знает, называют меня так, хотя это не настоящее имя». А потом…
— Ты сказал «Титус»? — Жюльетт навострила уши. — Невысокого роста? Очень белая кожа? Розовое лицо и начинающаяся лысина?
— Э… да, — удивленно ответил Норберт. — Ты его знаешь?
— Может быть, — пробормотала Жюльетт. — Рассказывай дальше.
— Ну так вот, — продолжил Норберт, — Титус жил у меня пару недель. Парень мне понравился. Мы здорово разговаривали, но как только подбирались к его прошлому, он всегда замолкал или менял тему. Вскоре я понял, что в его жизни что-то не так, что у него есть какая-то тайна. Когда я заговорил с ним об этом, Титус сказал, что мое предположение почти верно, но он не может это обсуждать. Через неделю я очень прикипел к Титусу, но одновременно мне было… как-то не по себе. Однажды, когда Титус ушел по своим делам, я заглянул в его сумку. И что я нашел? Револьвер и эту пурпурную ленточку. Я положил их на стол и хотел заставить его говорить, когда он вернется домой. Однако вместо Титуса пришла ты. Револьвер я быстро спрятал, а ленточку — не успел. Я ведь не знал, что это за штука. Титус вернулся, когда тебя уже и след простыл. Я снова положил револьвер на стол и спросил, что это значит. Титус внезапно взбесился. Он обозвал меня шпиком и предателем, схватил свои вещи, запихнул их в сумку и исчез. Больше я его не видел. Может быть, теперь ты мне скажешь, что это за пурпурная ленточка?
Жюльетт закрыла лицо руками. Она покачала головой, не решаясь взглянуть на Норберта.
— Похоже, я была несправедлива по отношению к тебе.
Норберт нахмурился. Он не понял, о чем она говорит.
— Так что с ленточкой?
— Пурпурная ленточка, — неуверенно начала Жюльетт, — это своего рода символ, знак тайной организации, которая опутала своими грязными щупальцами всю Европу. Члены этого так называемого братства занимаются темными делишками с недвижимостью, предметами искусства и фальшивыми деньгами. Нечто вроде мафии, если хочешь. Только вот ее боссы живут не в Неаполе и не в Нью-Йорке…