– Сыночек! – Марфа, молча лежавшая, словно полумертвая, открыла наконец глаза и заговорила. – Знаю, по нраву тебе Мария Хлопова пришлась, и мне тоже поначалу славной показалась, но обманула нас ее родня, скрыла болезнь тяжкую, желая власть большую над нами захватить. Сам мог слышать, что на соборе творилось. И коли был бы ты простой человек, то сказала бы я тебе, поступай как знаешь, однако государство великое за тобой стоит, и ты за то государство в ответе перед Господом и всем православным миром. Смирись, Господь отвел от нас беду через хворобу невесты твоей! Не быть ей царицей!
– Люба она мне одна, и другую за себя не возьму! А коли по-моему не будет, то и не надобно мне другой в жены, не хочу! – ответил Михаил и заплакал, как дитё.
Он долго еще говорил ей, что неправда все, что здорова Мария была, доколе не попала в палаты, что отравили ее завистницы, что по сердцу ему пришлась очень, что знает ее с детских лет, и многое еще говорил, роняя горькие слезы на синий шелк одеяла, пока не заметил, что мать уснула и не слышит его…
На другой день ночью вызвана была ключница Марфы, коей доверяла та самые важные дела.
– Иди, Дарья, в палаты, где Хлоповы до поры живут. Вели Марии отдать то, что более ей не принадлежит. Пусть при тебе стило с шеи снимет. В шкатулку положишь и мне доставишь сразу!
В точности выполнила ключница все. А как стала матушка-инокиня проверять стило, то до того оно холодным ей показалось, будто в прорубь его опустили и держали там долго.
Как ни далеко отправили любимую Марию-Анастасию, а писал ей царь Михаил письма каждый день: что делал, какие цветы выписал из-за моря, про труды государственные тяжкие. Одно утешение – писать ей и представлять, что она рядом сидит и говорит с ним каждый день, за руки держит. Мария тоже писала и тоже каждый день, но письма не доходили ни ей, ни ему, потому как бояре Салтыковы крепко стояли на страже тому.
«Любый мой, – писала Мария, – инда забыл ты меня и не пишешь, а знаю я от родных, что нет у тебя жены до сих пор. Помнишь ли игры наши детские – как с гор катались, как напугал меня в лесу, за дерево спрятавшись? Поклялась, что буду верна тебе до гробовой доски. И если Господь решил испытать любовь мою, то любое испытание будет мне не пыткой, но счастьем. Ибо без тебя жизни мне нет. А цветок, тобой подаренный, храню – он сердцу одна отрада». И подпись: две буквы «М» и «А», слепленные воедино.
А от Михаила летело письмо: «Свет мой Марьюшка! Плохо мне одному. Ибо государственный долг свой исполняю, но нет подле близкого человека. Тревожусь одиночеством, и страхи меня посещают частые, что не свижусь уж с тобой никогда. Как в сад пойду, то птичку певчую, или цветок на заре открывшийся, или саму зарю раннюю – всё тебе показать хочу. Во снах тебя вижу часто, тогда счастливым проснусь, и тяжкие дела государственные становятся мне не в тягость…»
Так и маялись они душами в неведении, отчего ответа нет. А когда отец Михаила, патриарх Филарет, вернулся из плена и почестями встречен был, то имел беседу с сыном своим.
– Не верю, отче, что истинно было то, что Салтыковы доложили, – сетовал Михаил. – Оговорили Марию, дабы возвыситься в глазах Марфы и не дать никакой власти Хлоповым.
– Сынок! Женский ум изворотлив, да зачастую лукавством своим себя же в обман вводит, – успокаивал его Филарет. – Доверился ты матери, ибо другой опоры подле тебя не было. Велю завтра позвать Салтыковых да учиню допрос лекарям.
Дознался-таки Филарет, что очернили девушку и напраслину возвели. Хотел Михаил к Марье своей помчаться, но мать заявила: «Или я, или она! Не быть в Кремле обоим!» Не захотела признать себя одураченной, к тому же не по нраву ей было, что сын противится воле материнской, других невест не ищет, только Хлопову подавай. «Эдак, – думала она, – начнет невестушка сыном крутить, что песьим хвостом, а мне-то обиду не простит и супротив матери настроит. Решено, и все тут!»
Однажды после вечернего моления к Марфе пожаловал сын, а в руках его была книга заветная. Встал на колени и, склонив голову, сказал:
– Прости меня, государыня матушка! Греховен я был в помыслах моих, ибо чувства свои выше долга поставил. Велишь жениться – женюсь, ибо в Писании сказано: почитай отца и мать своих, – а я не почитал. Однако книгу эту забери от меня. Не ведаю, что в ней написано, но чувствую, что с каждым днем она тяжелее становится. Холодом от нее могильным веет. А давеча привиделся страшный сон, что передо мною яма глубокая, а в ней кости человечьи в кучу свалены, и знаю отчего-то, что это царь и царица, дочери их и отрок-наследник так захоронены, словно прокаженные, в могиле общей. Земля из-под ног уходит. Мария мне руку протягивает, но мочи нет за нее ухватиться. Падаю туда, а сверху плита могильная надвигается, и похожа она на книгу эту. Забери ее. Сними тяжесть с души моей. Знай, что покорился я воле твоей, но не разлюбил. Засылай сватов, пусть жену мне сватают. Которую выберешь, на той и женюсь. Мне теперь все равно…