— Хватит, кисанька, хватит, солнышко. Вон у тебя уже носик вспотел. Пойдем купаться — и баиньки. А завтра опять попрыгаешь.
Наступало завтра — и всё повторялось снова.
В конце концов слова эти поселились во мне и стали жить самостоятельно. Я шёл по улице, и каблуки отстукивали: «Хочу! дачу! хочу! дачу!» Дачу требовали колёса электрички, все пишущие машинки в издательстве, часы, лежащие по ночам на тумбочке возле кровати, и даже дверь совмещённого санузла. «Хоч-чуу дач-чуу!» — канючила она мерзким старушечьим голосом.
...К зиме я сдался.
И тут, когда вопрос о покупке дачи в принципе был решён, - обнаружилось, что мы опоздали с этой идеей. Мы опоздали на целую историческую эпоху, ибо окружавшее нас человечество давно превратилось в дачников. Мы как-то проглядели этапы этого превращения, в том числе — главный, золотой период, когда «нарезались» участки, раздавались угодья и неугодья, обживались бугры и раскорчёвывались согры. Теперь же участки больше не нарезались. Нечего было нарезать. На много десятков километров вокруг, в борах и мелколесье, на взгорках и в поймах стояли дачи, дачи, дачи. Густой малиновый дух нежил обоняние.
Дачники правили миром, окружив города плотным кольцом. Они диктовали условия, они назначали цены на землю, клочком которой наделило их некогда щедрое государство, цены на солнце, воздух и речной песочек. Править дачникам было легко: они составляли большинство, силу. Отдельные даченеимущие чудаки, вроде нас, тихо и покорно вымирали в малогабаритных квартирах.
Само собой разумеется, почти все мои коллеги тоже оказались дачниками. Была дача даже у нашего юного корректора Витюши, всего второй год работающего самостоятельно и получавшего, насколько мне известно, девяносто рублей в месяц.
С Витюши я и решил начать свою разведку. К другим, солидным дачникам, мне даже боязно было подступиться.
— Старичок, — улучил я момент, когда Витюша зашёл к нам в редакцию художественной литературы, — у тебя, кажется, есть дача?
— Есть, — сказал Витюша, и чистые голубые глаза его отчего-то потемнели. — Есть, чтоб ей сгореть и развеяться по ветру! Не дачку я себе завёл, а тачку!
И Витюша с неожиданной болью заговорил о том, что проклятая дача превратила его в каторжника, в галерного раба, во вьючное животное, что только последние кретины могут променять волю с её облаками, лесами, перекатами, дебрями на фанерную клетку в десять квадратных метров и четыре сотки грязи, утыканной дурацкой клубникой.
— Ну, нет, — сказал пожилой редактор Игнатьич, оторвавшись от рукописи, над которой он регулярно спал после обеда. — Нет, ты это... зря. Вот я вчера шесть хвостов вытащил. На манную кашу. Вот таких вот... — Игнатьич поискал глазами предмет подлиннее, не нашёл и поднял вверх шариковую ручку. — Во!
— Чьих хвостов? — нервно спросил сбитый с толку Витюша.
— Подлещики, — объяснил Игнатьич. — Не крупные, правда. Но ровненькие — один к одному.
— Что, разве и рыба есть? — насторожился я.
Игнатьич сказал, что рыбы, вообще-то, нет. В принципе. Но он ловит. У него рецепт прикорма имеется, который он не хотел бы разглашать. Однако, если я действительно интересуюсь рыбалкой, то он готов — тут честный Игнатьич покраснел, сделал паузу и, вздохнув, мужественно закончил — готов поделиться... прикормом, не открывая всё-таки рецепта.
— Дача — это хорошо, — вмешался в разговор старший редактор Пухов. — На даче душой отдыхаешь. Я иногда сяду там — и сижу, сижу. Просто так, знаете. Сижу, сижу...
— А потом ляжешь — и лежишь, лежишь, — съехидничал Витюша.
Пухов не удостоил его вниманием.
— Нет, правда, — сказал он, обращаясь к нам с Игнатьичем. — Вынесу на улицу кресло, сяду — и сижу, сижу.
— Сидишь — думаешь? — спросил я.
— Нет! — радостно улыбнулся Пухов. — Ни грамма! В том-то и дело.
— И получается?
— Ххо! — сказал Пухов. — Ещё как!
Эта деталь, признаться, заинтересовала меня больше всего. Даже больше Игнатьичевых подлещиков. Отыскать местечко, где ни о чём не думается, было моей давнишней мечтой. Только мне казалось, что средь шумного бала нашей жизни таких местечек вовсе не существует. Думалось отчего-то везде: на работе, дома, в гостях, ресторане, автобусе, на стадионе, на пляже. Особенно люто думалось по выходным и праздничным дням, специально, казалось бы, предназначенным для отдыха и бездумья.