– Не говори глупостей, Кэтрин!
– Множество людей так поступают, Джек. Они…
– Я – не множество. Я не хочу иметь ребенка. Разве ты не поняла? И этот ребенок меня не интересует.
– А я рожу его, что бы ты ни говорил. Меня не остановишь, – заявила она непреклонно. Она вдруг переменилась. Лицо стало жестким, тело напряглось – она ринулась в бой. От ее решимости у меня дух занялся.
– Если ты родишь, мы не сможем жить вместе, – предупредил я. – На этом наши отношения кончатся.
– Ну и прекрасно! – она вскочила. Глаза ее на бледном лице засверкали. – Я не стану избавляться от ребенка. И если ты не хочешь жить со мной и растить его, я проживу без тебя. Я рожу ребенка и сама его выращу. Я в тебе не нуждаюсь. И в твоих чертовых деньгах, Джек Лок! У меня своих хватит. Я могу и сама вырастить ребенка!
– Да будет так, – холодно заключил я и тоже встал.
Она смотрела на меня в ярости.
Я не отвел взгляда.
Мы оба молчали.
– Я уезжаю! – выкрикнула она. – Через полчаса, самое большее через час я буду готова. Будь любезен, вызови такси. До Марселя. На Лондон много рейсов каждый день. Не желаю оставаться здесь ни минуты лишней.
– Договорились, – сухо ответил я.
Кэтрин бросилась из комнаты, но в дверях обернулась и сказал ледяным голосом:
– Ты боишься быть отцом. Ты думаешь, что не сможешь любить ребенка, и поэтому боишься. А все потому, что твой отец не мог любить тебя.
Я открыл рот. Но ничего не смог выговорить.
Она кинула на меня последний сочувственный взгляд. Повернувшись на каблуках, вышла и хлопнула дверью.
Люстра задрожала.
Потом стало тихо.
Я остался совершенно один. Опять, уже в который раз…
Я выполнил ее просьбу и вызвал такси. Потом ушел в контору. Нужно было кое-над-чем поработать. К тому же, я не хотел встречаться с Кэтрин. Не хотел прощаться с ней. Не хотел больше ее видеть. Никогда. До конца дней своих.
Гнев бушевал в моей душе. Я попытался утишить его. Работа поможет. Я занялся бумагами, присланными вчера из Нью-Йорка, из «Лок Индастриз». Но не смог сосредоточиться. Отодвинув бумаги, я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Пытаясь обрести покой, я попробовал думать о делах. Это ни к чему не привело. Обуревающие меня чувства рвались наружу.
Я был зол. И оскорблен. Кэтрин предала меня. Своей беременностью она просто сбила меня с ног. Это безответственный поступок с ее стороны. Мы не один раз говорили с ней о предохранении, и она прекрасно знала, как я отношусь к детям. Будучи женатым, я никогда не хотел их иметь, так с какой же стати я буду плодить внебрачных детей?
И тут вдруг в памяти всплыли ее последние слова. Неужели то, что она сказала, правда? И я на самом деле думаю, что не смогу любить ребенка, потому что мой отец не любил меня? На тот вопрос я не мог ответить. Как можно ответить на вопрос, на который нет ответа?
Кэтрин говорила, что у меня иррациональное отношение к отцу. Но это не так. Я очень даже рационален, когда речь идет о Себастьяне. Я знаю, откуда взялись мои чувства и антипатии. Из детства. Когда я рос, он никогда не пытался помочь мне. Никогда не пробовал учить меня чему-нибудь. Никогда он не был мне настоящим отцом. Как это было у других мальчишек. Он всегда оставлял меня наедине с собой. Оставлял с Люцианой и Вивьен. Мы с ним никогда не занимались никакими мужскими делами, не говорили по душам. Единственное, о чем он всегда напоминал мне, так это о моем долге. И он никогда не любил меня.
Хорошо еще, Кэтрин не стала убеждать меня, что здесь я ошибаюсь. Вместо этого она все объяснила с точки зрения психолога. Разобщенность. Вот как она назвала это. Разобщенность появляется, когда в первые годы жизни ребенку не хватает связей с людьми. Этим она объяснила неспособность Себастьяна к любви. Что ж, в этом есть смысл. Его мать умерла, давая ему жизнь. С Сиресом у него не было никакой близости. Он как-то говорил об этом. Моего деда он ненавидел.
Но я-то не страдаю от разобщенности. Я знал материнскую любовь в течение двух лет. Очень важных лет в жизни ребенка. Потом появилась Криста. Она появилась, чтобы любить меня. А когда она исчезла, пришла моя Необыкновенная Дама Антуанетта Дилэни.
Я вздохнул. Насчет моего отца Кэтрин, вероятно, права. Но относительно меня неправа совершенно.
Да какое, к дьяволу, имеет значение, что она думает, говорит или делает? Ее больше нет в моей жизни. Или не будет через час. Конечно, жаль. Я любил ее. Нам было хорошо вместе. У нас сложились хорошие отношения. Она ушла и все разрушила. Но ведь женщины всегда так поступают. По крайней мере, так было в моей жизни.
20
– Господи, откуда ты свалилась? – воскликнул я, удивленно глядя на дверь и на неожиданную гостью. Ее внезапное появление подействовало на меня двояко. С одной стороны я был рад. С другой – взбешен.
– Из Нью-Йорка, – сказала, засмеявшись, Вивьен. Она вошла в контору и закрыла за собой дверь. – Я вчера вернулась. Хотела сначала позвонить, но потом решила сделать тебе сюрприз.
– Действительно, сюрприз, – я встал и поцеловал ее. Она села на стул рядом с письменным столом и продолжила: – У тебя такой озабоченный вид. Сколько бумаг! Надеюсь, я тебе не очень помешала.
– Ничего, Вив. Я почти кончил. Я весь день просидел над письмами. Иногда «Лок Индастриз» очень требовательна. Даже на таком расстоянии. – Я взглянул на часы. – Около пяти. Можно закругляться. Пойдем, выпьем?
– Вроде еще рановато.
– Как сказать. Зависит от того, как на это дело посмотреть. В Эксе пять часов, а в Риме уже шесть. Время коктейля. Во всяком случае, я предлагаю тебе не какое-нибудь заурядное винцо. Совсем особенное. Так что можно сделать исключение. Начнем выпивать пораньше на этот раз. Я хочу, чтобы ты попробовала наше новое, сделанное Оливье. Одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Оно как раз дошло. Пойдем, малышка. Спустимся в подвал.
– С удовольствием, – согласилась Вивьен, вдруг преисполняясь энтузиазмом.
Через несколько минут мы стояли у дегустационного столика в той части погребов, где выдерживались красные вина. Я предложил Вивьен сесть. Потом взял бутылку и показал ей.
– В тот год были хорошее лето и осень, если ты помнишь. И вино превосходное. Хорошо выдержанное. Оливье смешал три разных сорта винограда. Вкус у него удивительный. Очень мягкий букет.
– Мне не терпится попробовать, – ответила она, – давай открывай скорее. Дай пригубить от твоего триумфа.
– От триумфа Оливье, – поправил я.
Я чувствовал, что она смотрит на меня, пока я возился с бутылкой. Я делал все аккуратно. Медленно. Последовательно, как учил Оливье.
Я налил вино и поднял бокал.
– За тебя, Вив.
– И за тебя, Джек.
Она сделала глоток, потом другой. Потом кивнула одобрительно.
– Замечательный вкус. Как будто бархатом по щеке провели. И немного похоже на фиалку. Поздравляю.
– Спасибо. Но это вино Оливье. Не мое. Я уже сказал.
Вивьен еще отпила, заявила, что это лучшее из всех вин, когда-либо произведенных в этом шато, и сказала:
– Я бы хотела заказать немного этого вина, если можно.
– Конечно. Я дам тебе. Вечером. когда будешь уезжать.
– Я хочу заплатить за него.
– Ни в коем случае. Что мое, то твое. Пора бы уж тебе это знать.
– Спасибо. Очень мило. Но ты все же не стой там, иди, посиди со мной.
Я повиновался. Тяжко вздохнув про себя. Я ее вижу насквозь. Иногда лучше, чем себя. И по выражению ее лица я уже понял, что у нее на уме. Сейчас она пустится в долгое описание про то, как ездила в Нью-Йорк, о Себастьяне, о ее чертовом очерке.
И я сам начал разговор, чтобы поскорее разделаться с этим.
– Как продвигается очерк?
– В каком-то смысле прекрасно. Я говорила со множеством людей из «Лок Индастриз». С президентом и вице-президентом.