- Слушаюсь, сэр.
* * *
Я чувствовал необычайный прилив сил, взбираясь на холм, где располагалась школа Святой Моники. Сил у меня не убавилось, когда я открыл калитку и вступил в тёмный сад. Но после нескольких шагов по лужайке у меня возникло какое-то странное ощущение: мне вдруг показалось, что все кости в моём теле превратились в макароны. Я остановился.
Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь чувствовать в начале пирушки приятное возбуждение, - по-моему, это так называется, - которое неожиданно пропадает, словно кто-то щёлкает выключателем. Примерно то же самое произошло со мной сейчас, и, должен признаться, такое неприятное ощущение можно испытать лишь в скоростном лифте в Нью-Йорке, когда садишься в него, ни о чём не подозревая, и, мгновенно оказавшись на двадцать седьмом этаже, внезапно понимаешь, что свои внутренности ты оставил на тридцать пятом, а вернуться за ними уже невозможно.
Холодок пробежал по моей спине, и, можно сказать, я протрезвел. Глаза мои открылись. Только теперь я понял, что повёл себя, как последний болван, и для того, чтобы утереть нос Дживзу, обрёк себя на мучения, хуже не бывает. Чем ближе я подходил к школе, тем сильнее я жалел, что высокомерно отказался выслушать альтернативную программу действий толкового малого. Я печёнками чувствовал, что нуждаюсь в альтернативной программе больше всего на свете, причём чем альтернативнее она будет, тем лучше для меня.
В этот момент я увидел теплицу. Не прошло и минуты, как цветочные горшки оказались у меня в руках.
А затем вперёд, к дереву; и, невзирая на бураны, не бросить флаг с девизом странным <Эксельсиор!>.
* * *
Я хочу сказать, что дерево, должно быть, вырастили здесь специально для этой цели. Мои взгляды на лазание по веткам в саду, принадлежащем лучшей подруге тёти Агаты, остались неизменными, но я должен признаться, лазать по этим веткам было одно удовольствие. Я опомниться не успел, как очутился на вершине мира и увидел внизу стеклянную крышу теплицы. Зажав цветочный горшок между колен, я начал привязывать к нему верёвку.
И, пока я завязывал узлы, в голову мне почему-то полезли мрачные мысли о Женщине, как таковой.
Само собой, к этому времени мои добрые, старые нервы окончательно разгулялись, и я понимаю, что судил слишком строго, но, сидя в темноте на кедре, или как там он назывался, я решил, что чем больше умный мужчина имеет дело с женщинами, тем сильнее он удивляется, как этому полу позволили болтаться по нашей земле.
Женщины, по моему глубокому убеждению, ни на что не пригодны. Возьмём, к примеру, особ женского пола, замешанных в этой истории. Тётя Агата, куда более известная под именем Чума Понт-стрит, - черепаха-людоедка в человеческом облике. Мисс Мэйплтон, которую я видел единственный раз в жизни, и которую можно охарактеризовать одной фразой: лучшая подруга тёти Агаты. Бобби Уикхэм девушка, вечно впутывающая людей с чистой совестью в разного рода авантюры. И, наконец, Клементина - юное создание, которое, вместо того, чтобы прилежно учиться и готовиться стать хорошей женой и матерью, проводит самые счастливые годы отрочества, подкладывая воспитательницам шербет в чернила:
Ну и компания! Ну и компания!
Я имею в виду, ну и компания!
Я накрутил себя до такой степени, что преисполнился негодования и мог бы наговорить о женщинах невесть что, но в это время яркий свет внезапно ударил мне в лицо, и мои барабанные перепонки сотряслись от звука голоса.
- Хо! - сказал голос.
Он не мог принадлежать никому, кроме полисмена. Я не сомневался в этом по двум причинам: во-первых, у него был фонарь, а во-вторых, он сказал <Хо!>. Не знаю, помните ли вы мой рассказ о том, как однажды я проник в дом Бинго Литтла (мне поручили украсть магнитофонную плёнку, где была записана слащаво-сентиментальная статья, написанная о малыше его женой) и, выбравшись из окна, попал в руки блюстителю порядка? Тогда первым делом он сказал <Хо!> и продолжал повторять <Хо!> на протяжении всего нашего разговора, так что, по всей видимости, полисменов обучают этому слову во время спецподготовки. В конце концов, не так уж и плохо в отдельных случаях говорить <Хо!>.
- Эй, вы, как вас там! Слезайте! Я вам говорю!
Я слез. Мне только что удалось установить цветочный горшок на ветке, и я понимал, что оставляю за собой мину замедленного действия. Теперь всё зависело от того, упадёт горшок или нет. Если он грохнется, я окажусь в идиотском положении, если нет - быть может, мне удастся отболтаться. Впрочем, по правде говоря, я очень смутно представлял себе, как я буду отбалтываться.
Однако другого выхода у меня не было.
- А, сержант! - сказал я.
Это прозвучало неубедительно. Я повторил ту же фразу, сделав ударение на <а>. Это прозвучало ещё неубедительнее. Мне стало ясно, что Бертраму необходимо срочно что-нибудь придумать.
- Всё в порядке, сержант, - объяснил я.
- В порядке?
- О да. В полном порядке.
- Чего вы там делали?
- Кто, я?
- Да, вы.
- Ничего, сержант.
- Хо!
Мы оба замолчали, но молчание это было, если так можно выразиться, не мирным и успокаивающим, как бывает в беседе двух старых друзей, а тревожным и беспокойным.
- Пройдёмте, - сказал жандарм.
Последний раз я слышал эту фразу из уст полисмена на Лестер-сквер, в ночь после регаты между Оксфордом и Кембриджем, когда, по моему совету, мой старый приятель Оливер Рэндольф Сипперли попытался умыкнуть полицейский шлем, внутри которого находился полицейский. Тогда она была обращена к Сиппи, но всё равно прозвучала не слишком приятно для моих ушей. Сейчас же у меня мороз побежал по коже.
- Но, послушайте, прах побери, это уж не знаю, знаете ли! - воскликнул я.
В этот момент, когда Бертрам находился в критической ситуации и, честно признаться, готов был сквозь землю провалиться, послышались мягкие шаги, и негромкий голос нарушил тишину:
- Вы схватили их, сержант? Я вижу, нет. Это мистер Вустер.
Полисмен резко повернулся, светя перед собой фонарём.
- А вы кто такой?
- Я камердинер мистера Вустера.
- Чей?
- Мистера Вустера.
- Этого человека зовут Вустер?
- Этого джентльмена зовут мистер Вустер. Я служу у него в качестве камердинера.
Совершенно очевидно, сержант был потрясён величественными манерами великолепного малого, но он не сдался.
- Хо! - заявил он. - Так вы не служите у мисс Мэйплтон?
- Мисс Мэйплтон не нуждается в услугах камердинера.
- Тогда чего вы делаете у неё в саду?
- Я совещался с мисс Мэйплтон в здании школы, и она выразила желание, чтобы я пошёл и разузнал, удалось ли мистеру Вустеру помешать незваным гостям.
- Каким незваным гостям?
- Подозрительным личностям, которых мы увидали, когда вошли в сад.
- А чего вам понадобилось в саду?
- Мистер Вустер собирался нанести визит мисс Мэйплтон, которая является близким другом его семьи. Мы заметили, как подозрительные личности шли по лужайке. Увидев этих подозрительных личностей, мистер Вустер отправил меня предупредить о них мисс Мэйплтон, а сам остался следить за ними.
- Он сидел на дереве.
- Если мистер Вустер взобрался на дерево, он, несомненно, имел на то веские причины и действовал исключительно в интересах мисс Мэйплтон.
Полисмен наморщил лоб и зашевелил губами.
- Хо! - сказал он. - Если хотите знать, я не верю ни одному вашему слову. К нам в участок позвонили по телефону и сообщили, что кто-то пробрался в сад мисс Мэйплтон, а этот парень сидел на дереве. По мне, оба вы соучастники преступления, и я сейчас отведу вас к уважаемой леди на опознание.
Дживз слегка наклонил голову.
- Я буду счастлив сопровождать вас, сержант, если вы на этом настаиваете. И я убеждён, что смело могу сказать то же самое в отношении мистера Вустера. Он также, вне всяких сомнений, не станет чинить вам никаких препятствий. Если вы считаете, что волей обстоятельств мистер Вустер попал в двусмысленное положение и оказался скомпрометированным, естественно, самым горячим его желанием будет реабилитировать себя:
- Эй! - воскликнул полисмен, глядя на Дживза вытаращенными глазами.