Но и это не устраивало английского премьер-министра Черчилля. Он давно мечтал о захвате Берлина, а потому открыто выразил свое беспокойство и несогласие с планом Эйзенхауэра, а его обращение к Сталину расценил как «вмешательство военного в политические проблемы».
Черчилль исходил из того, что документы, принятые антигитлеровской коалицией, не могут служить препятствием для его вожделений. Он даже как-то заявил: «Было бы катастрофой, если бы мы твердо соблюдали все свои соглашения».[16] А потому, забыв о решениях Ялтинской конференции, он за неделю до смерти Рузвельта писал ему: «Особенно важно, чтобы мы соединились с русскими армиями как можно дальше на востоке и, если позволят обстоятельства, вступили в Берлин».
Теперь, когда встреча на Эльбе состоялась самым мирным образом, когда армия генерала Паттона быстро двигалась на юг по Дунаю, а советские войска вели бои в центре Берлина, американцы уступили Черчиллю.
Воздушнодесантный корпус Риджуэя был переброшен на север, с тем чтобы двинуться через Эльбу южнее Гамбурга и выйти к балтийскому порту Любеку.
26 апреля
«Самодеятельность американских генералов». — «207» — на красных флажках. — Вокзал Бейсельштрассе в наших руках. — Солдаты смеются. — Психическая атака юнцов. — У врага в подземелье
Генерал М. Букштынович водил указкой по карте Берлина, висевшей на стене, и спокойно, медленно, словно желая, чтобы мы усвоили каждое его слово, рассказывал о действиях 3-й ударной армии, теперь уже нацеленной на центр города с севера на юго-восток, к мосту Мольтке, Кенигсплатцу, рейхстагу.
— Тиргартен, — сказал он, — это уже зона 5-й ударной и 8-й гвардейской армий…
В это время раздался телефонный звонок. Генерал поднял трубку и некоторое время, глядя в потолок, слушал молча. На его обветренное, открытое лицо, высокий лоб сразу же легла печать удивления, а может быть, беспокойства. Он изредка отвечал односложными словами: «да», «нет», «есть».
Когда он положил трубку, нам было не по себе, мы чувствовали, что попали в неловкое положение и своим присутствием стесняли генерала.
Между тем, поглощенный мыслями и думающий явно не о нас, генерал вдруг, словно очнувшись, обратился к нам и с мягким прибалтийским акцентом сказал:
— Американцы перешли Эльбу и движутся к Берлину.
— Американцы?
— Да, именно они.
— Но ведь они дальше Эльбы не должны идти, — сказал Борис Горбатов.
— Верно, — рассеянно ответил генерал.
— Что же будет?
— Приказано предупредить их по радио.
Уже после войны я рассказал об этом эпизоде Маршалу Советского Союза Г. Жукову. Он ответил:
— Американцы вышли на восточный берег Эльбы, чтобы интернировать бегущие гитлеровские войска и забрать их оружие, то самое, которое, по словам Черчилля, могло им пригодиться для борьбы с нами.
— А как вы реагировали?
— Я позвонил Сталину, но он спокойно мне ответил: «Это самодеятельность американских генералов. Несерьезно. Я поручу Антонову позвонить Эйзенхауэру».
И действительно, американские танки вскоре ушли.
…Разузнав у генерала М. Букштыновича о действиях корпуса генерала С. Переверткина и будучи ориентированными по карте, мы двинулись в дивизию В. Шатилова, которая вела бои в районе Моабита. Этот большой рабочий район, расположенный в центре Берлина, распространялся на юг до Шпрее, отделяющей его от большого парка Тиргартен, шоссейной дороги Восток — Запад, Кенигсплатца и рейхстага.
В этом районе находилась известная тюрьма «Моабит», в которой томились тысячи узников, и среди них — вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман.
Хотя до Шпрее было и не так далеко, но путь к реке лежал через каналы, узкие улицы, небольшие площади и парк Клейн Тиргартен. По дороге мы заехали в дивизию полковника В. Асафова. Она двигалась во втором эшелоне. После боев на канале ее полки понесли потери и теперь на ходу пополнялись.
В одном из уцелевших домов, куда мы зашли попить воды, увидели двух связисток. Они разрезали ножницами на небольшие лоскуты красные перины. Пух летел по комнате, садился на мебель, окна, на самих девушек.