Уже несколько дней сосед мой жаловался на сердце. А накануне я говорил с одним фельдшером. Дал ему даже несколько сигарет, добытых у немцев. Тот обещал поместить больного в санчасть. Она — санчасть — одно недоразумение… А все-таки врач там есть из пленных, кроме фельдшера два санитара там еще работают да одна медсестра. Медикаментов вот только у них нет. Врач с санитарами иногда ходили в лес в сопровождении немца, собирали там целебные травы. Из них готовили настой и отвар. Этим и лечили больных… Да и что можно сделать, когда большинство пленных умирали от голода и тифа?
Теперь для него все кончено. Покойнику не нужны ни санчасть, ни лекарства.
Его звали Андрей Иванович Антипов. Это он в первый день, когда прибыла наша партия пленных, указал мне место на нарах.
— Вот тут теперича свободно, — сказал он, посмотрев на меня добрыми запавшими глазами. (Потом я узнал, что в углу, где лежал Антипов, занимал место другой пленный, которого увезли в общую могилу в день нашего прибытия.)
Андрей Иванович был намного старше меня. Он жил в деревне, где-то на севере; работал счетоводом в колхозе. Мы помогали один другому по мере возможности. После разрыва отношений с моим земляком мы иногда ходили вместе на работу. А вечерами часто усаживались в той части заводского двора, куда не долетал шум лагерного базара и откуда виден был лес. Обычно сидели молча, каждый занятый своими думами. Изредка мечтательно, как бы для себя, Андрей Иванович рассказывал о дремучих лесах севера, о том, сколько там дичи, рыбы в реках и озерах; сколько ягод и грибов.
У каждого своя родина, и в трудные моменты жизни она представляется ему не в виде географической карты с нанесенными на ней реками, городами и столицей. Нет. Родина для каждого — это что-то неповторимое… Родина — это какой-то незаметный для другого манящий огонек, который в трудные минуты согревает человека, уносит его от мрачной, неприглядной действительности.
Для одного — это «Вечерний звон в краю родном, где я любил, где отчий дом…» Для меня родина представлялась тем же, но в сочетании с бескрайней степью, со сказочными восходами солнца и закатами, с зеленеющим ковром, испещренным разноцветными тюльпанами весною, когда земля, напоенная вешней влагой, одевается в свой праздничный наряд.
Но и летом так же хороша степь… В вечерние часы, когда раскаленный шар солнца медленно, бросая прощальные лучи, скрывается за горизонтом, так чудно сидеть на кургане и, при слабом дуновении ветра, долетающего сюда из пустыни, слушать тихий шелест серебристого ковыля, в котором чудится что-то неизъяснимое, вечное…
В один из вечеров я долго рассказывал Андрею Ивановичу о степных просторах. Он слушал внимательно, а потом задумчиво, устремив взгляд в сторону леса, промолвил со вздохом:
— Нет, уж лучше нашей сторонушки не сыскать… Выйдешь, бывало, утречком за околицу… посмотришь: направо — болото, налево — тоже, а между ними — тропочка…
И вот уже Андрея Ивановича нет… Где-то в деревушке, затерявшейся среди лесов и болот, еще долго его будут ждать жена и две дочери, которых я видел на фотокарточке, и думать о нем, как о живом, пока печальная весть неведомым путем не ворвется в их жилище…
Сколько за войну я растерял друзей вот так же случайно мне встретившихся, доверчиво приоткрывших кусочек своей жизни и надолго оставшихся в моей памяти!..
Я закрыл глаза умершему и, прежде чем накрыть его шинелью, извлек из нагрудного кармана гимнастерки конверт с последним письмом из дому, фотокарточкой и красноармейской книжкой. Ночь подходила к концу. В бараке посвежело. На нарах задвигались, скрипя досками, чтобы лучше укрыться. В проходе уже передвигались люди, стуча колодками, выходя во двор или возвращаясь обратно. Я тоже вышел из барака.
На востоке посветлело. День обещал быть жарким.
Дождавшись раздачи хлеба, я предупредил старшего о случившемся. Я мог бы получить пайку на соседа, но мне совестно было обкрадывать мертвого. Быстро проглотил свою порцию, запив обычным утренним напитком. Немного еще подышав свежим воздухом, я возвратился в барак и больше уже не отходил от нар.
Наконец в дверях показалась команда во главе с фельдфебелем. Я подошел к нему и, умышленно завысив его чин, заранее приготовленной фразой сказал по-немецки, что мой приятель скончался. Лицо фельдфебеля, обычно хмурое, повеселело, как будто я сообщил ему радостную новость. Он похлопал меня по плечу и сказал какие-то слова, наверное, утешения, но я их не понял. Потом, приняв снова строго официальный вид, он повернулся к своим подчиненным и указал им на покойника. Вероятно, он сделал им какой-то условный знак, потому что полицаи осторожно подняли моего соседа с нар и вынесли во двор. Они даже завернули умершего в шинель и уложили на повозку.