Озноб уже сменился жаром, когда я услышал странный шорох вблизи. Я стянул с головы стеганку. У края площадки стояла девочка лет двенадцати. Её русые волосы были заплетены в косички. Правая косичка через плечо падала на грудь. Настороженно смотрели голубые глаза. Девочка держала лукошко.
Сначала мне показалось, что это сон. Я с трудом приподнялся, протер глаза и сел. Девочка отступила шага на два и продолжала на меня смотреть, готовая в любую минуту убежать.
— Кто вы? — наконец спросила она робко. — Партизан?
Я коротко рассказал ей кое-что о себе. Мне приятно было услышать певучий голосок этого неизвестно откуда появившегося существа, напомнившего мне «Красную шапочку».
Её звали Маша. На все мои вопросы она отвечала обстоятельно, по-взрослому. От неё я узнал, что нахожусь вблизи деревни «Белые берега», что там стоят немцы и что староста их — очень нехороший человек.
— Мама говорит, он — душегуб, — добавила она, подчеркнув последнее слово как нечто очень страшное.
— А церковь-то в селе есть? — поинтересовался я.
Не зная, что ответить, Маша только пожала плечами.
— Священник, ну, батюшка, есть у вас? — допытывался я, превозмогая головную боль.
— Я спрошу у мамы, — сказала она, подумав. — И хлебушка вам принесу.
Девочка пошла от меня быстрым шагом. На миг её розовенькое платьице мелькнуло между кустами, и она исчезла, как привиденье. Я еще немного полежал, потом поднялся и перебрался в лес.
«Если „Красная шапочка“ зашла сюда, — думал я, — может забрести и волк».
Девочку я заметил некоторое время спустя. Она продвигалась медленно, размахивая лукошком, всматриваясь в траву, как будто собирала ягоды или грибы. Убедившись, что Маша одна, я вышел из-за деревьев. Она обрадовалась. Оглядываясь по сторонам, Маша подошла и передала мне кусок хлеба, завернутый в чистую тряпочку, и два огурца. Потом она объяснила, как пройти к священнику.
— Только мама его не знает, — предупредила она. — Он — нездешний… Недавно приехал.
Я поблагодарил девочку, поел и, недолго думая, побрел к деревне. Я рассчитывал найти приют у батюшки хотя бы на несколько дней, чтобы избавиться от малярии и набраться сил. Оглянулся. Маша шла следом, но на приличном расстоянии.
По описаниям Маши я без труда отыскал дом священника. Низенький забор из частокола отделял его от улицы. Звякнул несколько раз щеколдой калитки. В доме — ни звука.
— Эй, есть кто там? — слабо крикнул я.
В окне мелькнуло чье-то лицо. Потом на крыльце появился мужчина лет пятидесяти, рыжебородый. Редкие рыжие волосы еще не успели отрасти и топорщились.
«Скрывался», — подумал я.
Он приблизился к изгороди. Маленькие глазки продолжали недоверчиво осматривать меня.
— Здравствуйте! Вы — священник?
— Что-то в этом роде, — неохотно ответил он.
— К вам нельзя зайти?.. Расхворался я… Малярия у меня… Пленный… Отбился вот от немецкой части. Работал у них.
— Нет, нет, — заторопился батюшка, как будто я силой хочу вломиться к нему. — К бургомистру вам надо идти.
Мне хотелось напомнить человеку евангельские слова, но «милосердный самарянин» уже повернулся и пошел к дому.
Пошатываясь от слабости, безразличный ко всему, я двинулся дальше. Кругом ни души. Словно вымерла деревня.
Я задержался около одного домишки, постучал в закрытую ставню. Никто не отвечал. Знакомая картина: дом оставлен жильцами. Ушли с отступавшими войсками или перебрались в другое место? Кто их знает… Изгороди здесь, наверное, никогда не было, или её растащили.
Вдоль стены я прошел до входа, нажал щеколду и дверь отворилась. Обычный прием: чтобы немцы или просто мародеры не выламывали дверь, прежние жильцы, уходя, её не запирали. Чувствовалось, что в доме давно никто не жил. Пахло сыростью. По всему было видно, что первая комната служила и кухней, и столовой, и спальней для кого-то. Огромная печь смотрела на меня раскрытой пастью. За нею на топчане лежала солома и какие-то мешки.
Во второй комнате, выходившей окнами на улицу, было полутемно. Сквозь закрытые ставни проникали лишь полоски света. Комната была пуста.
Я вернулся к запечью, прилег на соломе и уснул как убитый. Откуда-то появились опять девочка с косичками и священник. «Нужно идти к бургомистру», — строго твердил он, грозя пальцем. — «Он — душегуб! — перебивала его девочка. — Не ходите к бургомистру!.. Я вам принесу хлеба…» Потом к их голосам прибавились другие. Кто-то с размаху бросил на цементную площадку бутылку. Звякнули стекла.
Я проснулся. Со двора и улицы доносился гомон, отдельные выкрики, ругань.