Потом приходит немец в зеленом рабочем обмундировании. Он внимательно смотрит на меня и бесстрашно спускается в подвал.
Полицай на всякий случай снимает с ремня карабин.
— Эссен, — говорит немец. — Кафэ!
Я достаю из сумки свой котелок и подставляю ему. Немец наполняет его из бачка до половины коричневой жидкостью и подает мне толстый ломоть хлеба. Завтрак совсем меня успокаивает. Запив хлеб ячменным кофе с сахарином, усаживаюсь ближе к выходу, где больше света.
Небо ясное, без единого облачка. Перед подвалом проходит насыпь, за которой на склоне виден лес. Отчетливо выделяются на голубом фоне вершины сосен.
Достаю таблетки и проглатываю одну. От нечего делать начинаю прочищать зажигалку. Её мне подарил чех, работавший на складе у немцев. Добрый попался человек!.. Дал он мне тогда кусочек копченого сала, хлеба и вот эту штуку, так хорошо послужившую мне.
«Какие же дураки немцы! — думаю я. — Посадили меня в подвал с соломенной крышей и не отобрали зажигалку. Наши такой глупости, пожалуй, не сделали бы».
Мои мысли прерывает голос полицая. Вначале я не понимаю, о чем идет речь.
— Слышь, отдай, говорю, зажигалку, — настаивает он. — Все равно тебя шлепнут…
Слова полицая меня нисколько не удивляют. Об этом я уже думал. Вчерашнее предательство священника так ошеломило меня, что ничего доброго от человечества я уже не ожидал.
«Чему удивляться? — думал я. — Этот полицай воспитан системой, учившей презирать гуманность, расценивая её как слабость. Как и в уголовном мире, слабость считалась изъяном, даже пороком в характере так называемого „советского человека“. Во имя торжества революции гражданин социалистического общества не должен был иметь этого предрассудка. Ленин и его соратники с первых же шагов начали вытравлять у своих подопытных все человеческое, заменяя его качествами, необходимыми при работе на скотобойне.
Чего же можно ожидать от этого робота, прошедшего такую обработку?»
— А может и не шлепнут? — возражаю я полицаю как можно спокойнее.
— Ну уж это, как пить дать, — уверяет он. — Вот майор приедет и капут тебе.
— Так в чем же дело?.. Вот убьют меня — тогда и возьмешь зажигалку.
Мое видимое равнодушие к собственной участи выводит полицая из равновесия. Забывая, что он на посту и что разговаривать с охраняемым не имеет права, полицай горячо начинает доказывать мне неизбежность рокового конца.
— Видишь вон на пригорке две могилки?.. Да ты встань, встань!
Я нехотя поднялся и посмотрел, куда показывал полицай.
— Видишь? — уже злорадно спрашивал он.
В самом деле, за насыпью, на пологом склоне, почти у самого леса среди зеленой травы четко выделялись два свеженасыпанных бугорка земли.
— Вот видишь!
Полицай наслаждается произведенным эффектом. Он уверен, что сейчас я отдам ему безделушку, из-за которой он способен даже убить человека.
Я ничего не ответил и вновь прилег на солому.
На войне как-то привыкаешь к опасности. Смерть перестает быть страшной ведьмой с косою. Она становится каким-то банальным обиходом земного существования. В азарте боя о ней забываешь, даже когда видишь убитых. Но так вот, когда тебе заранее сообщают, что у тебя отнимут жизнь, — какое-то бессильное возмущение заполняет душу. Я невольно испытывал жалость к себе. В памяти пронеслась, как в ускоренном фильме, вся моя не такая уж долгая жизнь.
Я родился в семье священника и эта в нормальном человеческом обществе, казалось бы, незначительная деталь наложила отпечаток на всю мою биографию.
Первым впечатлением детства было то, что на улице, когда я проходил, мальчишки и девчонки кричали: «Поп-клоп, поп-клоп!»
Эти упражнения в несложном рифмовании слов при полном равнодушии взрослых (иногда даже при их одобрении) дали мне почувствовать, что я — не как все дети, и что такое положение ни я, ни мои родители изменить не можем.
Это сознание своего бессилия появилось у меня после того, как мы с братом решили однажды проучить обидчиков.
Мы возвращались тогда с рыбалки, обсуждая планы на завтрашний день. Я даже не заметил пионеров, стоявших на перекрестке двух улиц, но они, при виде нас, начали свой обычный концерт. Мы прошли бы спокойно, если бы кто-то из них не бросил в нас камнем. Как по команде, мы положили удилища и рыбу на землю и бросились на горланившую ораву.
Пионеров было шестеро, нас — двое. Но брат мой в двенадцать лет был сильным парнишкой. Легко разбросав передних, он направился к старшему ватаги. Тот бросился наутек. Победа была уже за нами, когда от соседнего дома отделился комсомолец Конка. Здоровенный детина с дегенеративным лицом, он ударом кулака сшиб брата на землю и, уже лежачего, пинал ногами, пока проходившая старуха не уняла комсомольца.