Брата отец принес домой на руках. Несколько недель он отлеживался. Бабушка лечила его отваром каких-то целебных трав. О жалобе на Конку не могло быть и речи. Отцу даже пригрозили, что, если он поднимет шум, — власти подадут в суд жалобу за избиение пионеров. А в школьной стенгазете осенью появилась статейка, озаглавленная: «Вылазка классового врага», — где «невинные» пионеры представлялись жертвами «поповского отродья», а Конка — героем, бесстрашно защитившим юных ленинцев.
Оказавшись с рождения в когорте отверженных, я как-то постепенно свыкся со своей долей и все удары от новой власти принимал, не подавая вида, что мне больно… Когда председатель сельсовета товарищ Гребенщиков попросту «реквизировал» меня, одиннадцатилетнего мальчишку, для дежурства в их учреждении, я только спросил отца:
— Имеют они право?
— Босяцкая власть имеет любые права… Ты потерпи малость, — сказал он ласково, — Если я пойду жаловаться на них, — задушат налогами.
И я терпел. Целые дни, когда мои сверстники играли в городки или шли купаться на Урал, — я дежурил в прокуренном, вечно полном табачного дыма сельсовете, где три здоровенных лоботряса проводили день в бесплодном балясничестве или в подсчетах и спорах о дележе награбленного у раскулаченных имущества.
…Не помогла моя работа на босяцкую власть. Закрыли вскоре церковь и обезобразили её. Сняли и сбросили на землю колокола… Большой колокол разбивали в ограде. При каждом ударе кузнечного молота слышался как будто стон по селу. Тот же Конка привязывал веревку к крестам на куполах, чтобы стащить их, и кричал собравшейся толпе безбожников:
— Если есть Бог — пусть Он меня накажет!..
…После войны рассказывали, что не то снарядом, не то миною оторвало у Конки обе ноги и левую руку. Правую тоже сильно покалечило… Плакал, говорят, Конка горько… Понял свое богохульство и каялся… Выздоровев, просил повезти его в родное село, где надругался он над храмом, но не исполнили его желания. Отвезли бывшего комсомольца Конона куда-то в другое место. Потом и след его пропал…
Дом у нас тогда отобрали… Чтобы унести хоть часть описанного имущества, пришлось убежать ночью в соседний хутор. Мы скрывались там у знакомого, пока в глухой деревушке Башкирии не отыскался новый приход, где священника забрали, а церковь оставалась еще открытой. Туда и переехали мы, и начали в третий раз строить свое жилище.
В это время уже процветала колхозная жизнь. Лошадей даже для правоверных колхозников не было, а нам, «нетрудовому элементу», животину достать было совсем нельзя. Нашли мы другой выход. Взяв колеса пришедшей в негодность сельскохозяйственной машины, отец соорудил повозку. Впрягшись в неё, как волжские бурлаки, мы добирались до лесу, нагружали повозку жердями и тянули её через все село к стоявшей на отшибе церкви. Со встречными прихожанами отец шутил:
— Китайская рикша… В двадцатом веке появилась и у нас!
А брат мой дал повозке название «торжество социализма».
К зиме закончили строительство. Запаслись дровами, картошкой, сушеными ягодами. Хлеба достать было невозможно. Питались разными суррогатами и картошкой.
Весною в лесу, в глухом месте, куда не проникала ни одна живая душа, выбрали полянку, вскопали её и посеяли пшеницу. Участок вокруг дома засадили картофелем и разными овощами. Посадили даже арбузы и дыни.
К концу лета, когда пшеница начала поспевать, мы с братом в кустах устроили шалашик, откуда из рогаток стреляли по воронам и прочей птице, чтобы отпугнуть её от нашего поля. В этой борьбе за хлеб насущный человек рисковал больше, чем птица и грызуны. Донеси кто-нибудь местной, а тем более районной власти — нам бы несдобровать. Охраняя поле, мы были всегда начеку. Неподалеку от шалаша я устроил на дереве наблюдательный пункт, с которого просматривал время от времени лесную просеку.
Но все прошло благополучно. Возможно, башкиры, проходя здесь, и видели посеянную пшеницу, но они были менее опасны, чем русские. Урожай, наконец, был собран и обмолочен. Изголодавшись за лето, первые килограммы зерна мы здесь же в лесу варили и ели безо всякой приправы. Потом, раздобыв у одного прихожанина шестеренки от уборочной машины и обтесав должным образом камни, мы соорудили ручную мельницу. Мололи зерно ночью. Запасы хранили на чердаке или под полом. Во время обеда или ужина дверь запирали. Если кто-нибудь приходил в это время — тотчас прятался настоящий хлеб и на столе появлялась специально приготовленная горбушка с желудями или травой. Даже просфоры мать пекла из непросеянной муки. Хлебом делились только с самыми проверенными людьми.