Утром, как только управился с хлебом и целебным напитком, отправился в зону цивильных. Процедуру отправки я уже хорошо изучил. Незадолго до посадки в вагоны крестьянам по спискам выдают продукты на дорогу. Посадка производится по счету.
Так получилось и на этот раз.
Когда я пришел, раздача продуктов уже подходила к концу. Получившие отходили в сторону, садились тут же на траве, завертывая в тряпки или бумагу хлеб, селедки, сахар. Провизию укладывали в чемоданы или мешки. Затем люди шли к строившейся вдоль эшелона колонне.
Надев подобранный в бараке старый картуз, я тоже замешался в толпу отъезжающих.
Ждать пришлось недолго. В воротах показался все тот же фельдфебель с переводчиком и десятком солдат и полицаев. Переводчик приказал построиться всем по четыре. Посадка началась с последнего вагона. У раскрытой двери ефрейтор с ленточкой за ранение методично, легко подталкивая близстоящего, отсчитал десять четверок. Колонна двинулась дальше. Так, с остановками у каждого вагона, колонна продвигалась вдоль состава. Вскоре подошла и моя очередь. Я оказался во второй четверке. Быстро поднявшись по ступенькам, я сразу же забрался в угол потемнее. Нар не было. Садились прямо на пол.
В вагоне еще несколько минут стоял гомон. Невольники перекликались, разыскивая своих родственников или знакомых односельчан.
— Манька, иди сюда! — кричала какая-то женщина из противоположного угла.
— Я здесь, около дяди Васи! — отвечала ей Манька — молоденькая женщина, сидевшая у моих ног.
А снаружи продолжалась посадка. В кадре задвинутой на три четверти двери проплывали головы в платках, картузах, а то и без всякого головного убора. Наконец пестрая лента сменилась более однотипной, из касок, плеч с погонами, голов полицаев в пилотках. Чьи-то сильные руки наглухо закрыли дверь. Свет теперь проникал только через два верхних окошка. В вагоне наступил полумрак. Продолжительный свисток, и вот уже эшелон, скрипя и позвякивая, медленно тронулся. Манька перекрестилась и, утирая слезы, что-то прошептала. Еще какая-то женщина в середине вагона заплакала навзрыд. А перестук колес постепенно учащался, потом замедлился и совсем затих. После короткой остановки на Брянском вокзале, где к составу прицепили еще несколько товарных вагонов и один пассажирский, эшелон двинулся на запад.
Постепенно, один за другим, люди начали развязывать свои мешки, сумки, открывать чемоданы и принялись за еду. У меня ничего с собой не было. Для видимости я тоже порылся в сумке и закрыл её.
— А ты что ж не ешь? — участливо обратилась ко мне Манька.
— Не хочется что-то, — ответил я, как можно искреннее.
Сидевший рядом со мною мужчина, походивший на цыгана, сразу понял мое положение. Незаметно он подсунул мне ломоть хлеба, и я тоже принялся отламывать по кусочку и отправлять его в рот.
Поезд шел сравнительно быстро. Наш вагон побывал, наверное, под обстрелом или под бомбежкой. Прямо около моего уха оказалась пробоина, Я обнаружил её, почувствовав сильную струю воздуха. Пристроившись к отверстию одним глазом, я глядел на мелькавший пейзаж. Леса сменялись незасеянными полями, рощами. Мы пересекли довольно широкую речку. Перед обедом миновали Гомель. Жлобин пролетели, не останавливаясь. Задержались на первом полустанке. Здесь было разрешено выходить из вагонов на оправку.
Снова в путь. После продолжительной остановки в Бобруйске двинулись дальше.
Здесь действовала только одна колея. Мы часто останавливались, В вагоне люди менялись местами. Мой добрый сосед с Манькой перебрались в противоположную сторону. На его место уселся другой мужчина. Он посматривал на меня с подозрением, Я закрыл глаза и, прислонившись головой к стенке вагона, притворился спящим. Мною начинало овладевать беспокойство, «Если тот цыган понял, кто я такой, — этот тоже может додуматься и даже донести… Кто его знает, что у него на уме?»
Закралась и еще одна мысль… По прибытии на место нас будут, вероятно, проверять по спискам. Что я могу тогда сказать? Сел, дескать в поезд, чтобы повидать Германию?
Снова мне представился лагерь с его колючей проволокой, вшивыми бараками, пресной баландой и полицаями.
Мягкое отношение немцев ко мне во время первого побега немного примирило меня с ними. Но я мог попасть на других немцев, менее добрых.