Болезнь у меня как рукой сняло. Я чувствовал себя вполне здоровым и рассказывал своему спасителю все без утайки. Сообщил, что немцев под Москвой разгромили.
— Ишь ты! Значит правда. Так им и надо!.. А то — ишь какие гордяки!.. В городе вон сколько повесили-казнили… И с пленными. Да што тебе говорить? Сам ведаешь…
Рассказал я Захару Игнатовичу о своем замысле — пробраться на Украину.
— Трудно, братка, тебе будет!.. Ой, как трудно, — сокрушался он, покачивая головой и раздумывая, — тутка — спокойно, а за Варшавкой?
— А что там?
— Там и хлопцы, и полицаи. Там худо тебе будет… — А може, останешься у хлопцев? — посмотрел он на меня вопросительно.
Я не совсем понимал, что за люди — хлопцы. Старик объяснил мне все подробно, но на мои вопросы о местонахождении партизан отвечал уклончиво, отводя глаза:
— Не ведаю, братка. Што не ведаю — то не ведаю.
Я прожил у деда на пасеке больше недели. Погода стояла ведренная. Только однажды ночью разразилась гроза. Гром гремел почти беспрерывно. Был один момент, когда молния ударила совсем близко. Утром я отыскал сухой ствол березы на обрыве и свежую расщелину в нем. Утро оказалось на редкость солнечным. Поляна оглашалась разноголосым пением птиц, и казалось, что война и все виденное мною — лишь какой-то страшный сон.
После выпитого снадобья малярия не появлялась. Изголодавшись за месяцы лагерной жизни и скитаний, я никак не мог насытиться. Принесенный стариком хлеб мы доели (львиная доля досталась мне) на другой же день. Последнее время питались главным образом молодым картофелем и рыбой. Благо — поблизости находилось небольшое озеро, изобилующее карасями. У старика там стояли три морды, и каждое утро мы приносили больше ведра рыбы. До обеда, пристроившись из предосторожности на огромном пне поодаль от сторожки, я чистил и потрошил карасей. Потом дед, опустив на некоторое время рыбу в соленый раствор, нанизывал их на бечевку и подвешивал в пристройке вялить. Часть посоленной рыбы он сушил в печи на огромном листе жести.
Отдыхал и ночевал я в шалаше. В сторожку приходил только к обеду и вечером.
За ужином мы обычно много говорили о войне. Сын старика, Захара Игнатовича, работавший раньше в Минске, успел эвакуироваться на Урал. Старик очень интересовался этими краями. Часто после ужина мы просиживали до поздней ночи.
Однажды перед обедом, приближаясь к сторожке с вязанкой дров, я заметил, что синяя занавеска на окне задернута. Это означало, что в сторожке находятся посторонние люди. Положив ношу под деревом, я вернулся в шалаш, взял свои пожитки и спрятался в кустах поблизости.
Старик пришел на пасеку перед вечером. Лицо его было озабочено. Не застав меня в шалаше, он вышел на поляну и начал осматриваться по сторонам. Я выбрался из укрытия и подошел к нему.
— Племянник приходил ко мне с дружком. За медом, — сообщил он мне огорченно. С минуту помолчав, добавил:
— Ты хорошо сделал, што схоронился…
Я сказал Захару Игнатовичу, что решил покинуть его гостеприимный дом. Вечером мы в последний раз поужинали вместе. Выпили по чарке вишневой настойки. Старик искренне желал мне удачи; просил, если останусь в живых, — навестить его после войны. Он дал мне хлеба, принесенного племянником, много сушеной и вяленой рыбы. Немецкую сумку, по его совету, мы заменили мешком с лямками. Захар Игнатович подарил мне залатанную в нескольких местах свитку и лапти. Рано утром, нагруженный провизией, с грустью покидал я шалаш, взяв направление на юг.
Небо было чистое. Лишь кое-где высоко-высоко виднелись белые лоскутки облаков. Откуда-то доносился гул самолетов, но их самих не было видно.
Хорошо отдохнув на пасеке и утолив голод, я продвигался теперь довольно быстро. После обеда лес начал редеть, но идти стало труднее: большие заросли папоротника скрывали почву. В одном месте, не остерегшись, я попал в яму с водой и промочил ноги. Пришлось продвигаться осторожно.
Наконец и папоротник оказался позади. Лес кончился. Я шел уже по траве, в которой виднелись какие-то темно-синие ягоды. Я не решался их есть, а только раздавил одну-две пальцами. Внутренность их напоминала клюкву. Возможно, они были и съедобными, но из предосторожности я проходил мимо них, хотя после съеденной рыбы меня страшно мучила жажда.
Издалека стал до меня доноситься слабый шум автомобильных моторов. Я начал всматриваться вдаль и совершенно неожиданно на широкой поляне столкнулся с человеком, убиравшим сено.
Я остановился, как вкопанный.
А незнакомец уже смотрел на меня, держась обеими руками за черен воткнутых в землю вил. Мне хотелось повернуться и удрать в лес, но он окликнул меня.