Уже на выходе из села подошел я к старику, сидевшему на скамеечке у своего дома. Поздоровался. Спросил, какое будет следующее село.
— То будут Козловичи, — буркнул он неохотно, продолжая рассматривать меня.
Старик чем-то напоминал Захара Игнатовича, но сильно нависшие брови, почти скрывавшие глаза, придавали лицу некоторую суровость.
Мы разговорились. Опять начались расспросы о фронте, о лагере военнопленных. Выслушав рассказ о варварских условиях в брянском лагере, старик долго сидел, наклонив голову, вычерчивая палкой на земле какие-то иероглифы.
— Лютует немец, — вымолвил он, все так же уткнувшись в землю. — А оно и Сталин-то инший теперича.
Старик уперся на палку обеими руками и пристально посмотрел на меня:
— Ты вот што, братка: иди к хлопцам, — закончил он наставительно.
— А где они?
— Не ведаю, братка… Што не ведаю, то не ведаю. Да ты их встретишь вскорости.
Я попрощался с дедом и двинулся дальше.
Хлопцев я встретил в Козловичах.
Утомившись во время перехода, я прилег на околице, в тени под деревом. Разбудил меня конский топот и скрип телеги. Поравнявшись со мною, подвода с двумя седоками остановилась. Тот, что сидел справа, передал вожжи соседу, спрыгнул с телеги и подошел ко мне.
— Ты куда идешь? — спросил он строго. В голосе его послышался начальственный тон и угроза.
С минуту я рассматривал его давно не бритое лицо с надвинутой на лоб серой потрепанной кепкой. Потом сказал, поднимаясь:
— Я, кажется, уже пришел.
Незнакомец обернулся к своему напарнику:
— Как думаешь?.. Он?
— Он и есть, — подтвердил тот. — Дед вчера так и сказывал. Видишь синюю заплатку на штанине?.. И лапти…
Я уселся на телегу, и мы поехали.
У хлопцев
«Свяжи их преступлением, и они будут верны тебе…»
Дорога петляла между высокими стенами лесного массива, обходя иногда лесные завалы.
Огромные сосны, достигающие тридцатиметровой высоты, обязаны своей прямизной стремлением к свету. В своем росте, стараясь перегнать друг друга, они невольно поддерживают своих соседей. Если человек или молния в лесной чаще повалят одно дерево — тотчас у вокруг стоящих собратьев нарушается равновесие. В бурю в таком месте образуется завал и вершины деревьев склоняются друг к другу, образуя огромный шатер.
Трясясь в телеге, я с любопытством смотрел на необычное сооружение природы и не заметил, когда подвода свернула в сторону. Уставший конь медленно тащил телегу по узкой просеке, напоминавшей мне сцену из «Дубровского». Казалось, сейчас я увижу укрепления разбойников. Но ничего подобного не было видно. Мы миновали три поста. Каждый раз часовые внезапно показывались из-за деревьев и сопровождавшие меня делали какие-то таинственные знаки, а поравнявшись, произносили еле слышно пароль.
На расширенной просеке подвода остановилась. Один из сопровождавших остался у телеги, а мы с бородатым двинулись дальше пешком, пока между деревьями не показалась небольшая прогалина и не почувствовался запах дыма.
Мы вышли на поляну. Мой спутник прошел в шалаш, стоявший отдельно от других, выстроившихся в ряд. Вскоре он вышел оттуда и позвал меня. Я спустился по широким ступенькам вниз. Почти у самого входа справа за столом сидел военный лет тридцати пяти. На нем была еще новая гимнастерка с портупеей. Русые, слегка рыжеватые волосы были зачесаны назад. Глаза с прозеленью осматривали меня с любопытством. На столе, справа от него, лежала фуражка комсостава; прямо перед ним — ученическая тетрадь, раскрытая на чистой странице. Разминая скрещенные пальцы, он задал мне несколько вопросов, записал мое имя и фамилию, определил меня в четвертый взвод и приказал приведшему меня выдать мне винтовку раненного Трофимчука.
Так я стал партизаном.
Для меня началась новая полоса жизни, овеянная романтикой. Но последняя кружила нам головы, главным образом, потому, что реальность нам представлялась в виде айсберга, большая часть которого скрыта под водой.
«Подводная» часть лесной жизни мне открывалась постепенно. Пока что, как новичок, сравнительно недавно попавший в плен, я пользовался всеобщим вниманием. Меня забрасывали вопросами о событиях на фронте, о лагере военнопленных. Я подробно рассказывал, особенно за обедом и ужином, о советских самолетах, которые немцы называли «черная смерть» и которые налетали на брянский аэродром. Не скупился рассказывать я и о зверствах полицаев и немцев. Даже комиссар отряда, услышав мое повествование, похвалил меня: