Часто вечером одна или две группы в два-три человека отправлялись неизвестно куда с каким-то заданием. Иногда они возвращались утром с новыми людьми. С ними долго занимались Швояков и комиссар. Оружия новым сразу не давали, да и лишних винтовок в отряде теперь не было. Новички помогали женщинам на кухне или стерегли лошадей.
Но чаще с задания возвращались без пополнения.
Однажды утром вернулись с такой таинственной операции два обитателя нашей землянки. Оба служили до войны в кадровых частях. В отряд они попали из деревни, где прожили всю зиму. Один, тот, что был одет в красноармейскую форму, по фамилии Соболев, получил легкое ранение в ногу при отступлении. Деревенская знахарка какими-то травами залечила ему рану, но нога у него время от времени побаливала.
Я притворился спящим и сквозь полузакрытые веки наблюдал за вошедшими.
Они уселись на топчане у входа. Соболев снял пилотку, вытер рукавом вспотевший лоб и расстегнул ворот гимнастерки. Ему, как видно, было не по себе.
— Ты пойми, Миша — не нравится мне эта работа! — выкрикнул он последние слова. — Я — артиллерист, а не палач!.. Ты понимаешь?.. Меня из пушки стрелять учили!..
— Так ведь — приказ, — пытался уговорить его Миша, служивший до войны в саперной части. — Ежели его не убрать — так он в полицию подался бы… Ты это пойми!..
— Ну и чёрт с ним! — взорвался Соболев. — Пусть идет хоть в гестапо, хоть к самому Гитлеру!..
Соболев с силой бросил пилотку наземь.
— И кой чёрт принес нас сюда?.. А? Ведь говорил нам дед Анисим… Советовал пробираться к фронту. На фронте — другое дело. А тут!.. Да ты что: каменный что ли?.. Как баба его кричала?.. Ты слышал?
— Да успокойся ты!.. Это спервака у тебя… На вот, выпей, — предложил Миша, протягивая своему другу немецкую фляжку.
Около землянки послышались шаги. Разговор умолк. Соболев, не разуваясь, лег на топчан. Его напарник продолжал сидеть в той же позе с открытой флягой в руке. Потом он быстро поднес её ко рту и сделал несколько глотков. Вытерев губы рукавом стеганки, он завинтил фляжку, поставил её на землю и тоже улегся рядом, подложив ладони под голову.
Я заворочался на нарах. Проделав все театральные упражнения проснувшегося человека, поднялся и направился к выходу. Миша быстро поднялся и перегородил мне дорогу.
— Ты вот что, — заговорил он. — Ежели слышал наш разговор — так того, значит: молчок!.. Никому ни слова. Понял? — закончил он уже с угрозой, отступая к топчану.
Я вышел на воздух. Наскоро позавтракав, взялся помогать новичкам строить новую землянку. Проработал с ними целый день.
Вечером спустился в землянку только, чтобы взять пальто убитого под Городком партизана, место которого я занимал на нарах. К тому же, в лохмотьях и соломе жили целые косяки вшей. Каждую ночь приходилось долго ворочаться, пока усталость не брала свое и я не засыпал.
Август уже подходил к концу, но здесь, в лесу, еще было тепло даже по ночам. На этот раз я решил улечься под сосной, где часто отдыхал после обеда. Так я и сделал, прихватив с собою еще рогожу и остатки валявшегося седла под голову. Уже было совсем темно, когда я лег спать.
Неподалеку находилась штабная землянка. С этой стороны в крыше у самой земли оказалась дыра. Вместе с полоской света от лампы до меня ясно долетал монолог комиссара, обращенный, по-видимому, к Швоякову.
— Ты правильно сделал, что послал Самохина и того ликвидировать кандидата в полицаи. Эти уже не убегут к немцам… Я предупредил их… Да и видели их там. На такие же задания надо посылать и других новичков. Так оно вернее…
Комиссар назвал несколько фамилий, в том числе и мою. Я вздрогнул от неожиданности. Сон совершенно пропал. Положив руки под голову, я продолжал лежать, не двигаясь.
В вершинах деревьев шумел ветер. Иногда при колебании ветвей открывался кусок неба с торопливо бегущими на юг клочьями облаков, освещенных лунным светом. Они становились все гуще и гуще, пока не скрыли совсем луну, превратив небо в одну темную массу.
Голову заполнили невеселые думы. Мне ясно представилась картина убийства. Казалось, я слышу раздирающий душу крик женщины и вижу её полные мольбы глаза, устремленные на палача. Я представил себе, как с тупым равнодушием кем-то заведенного робота, прикусив нижнюю губу (он всегда так делал, когда требовалось проявить усилие), Соболев выстрелил в трясущегося, объятого ужасом смерти человека. Его жертва знала, что пощады не будет…
Так уж повелось у нас «на Руси святой»: «Москва слезам не верит». Эти три слова произносят даже с гордостью: «У нас, дескать, вот как!»