Откуда пришла такая жестокость к народу?.. Ведь и предки наши, славяне, особой злостью не отличались. Даже их жертвоприношения идолам выражались в виде «плодов земных».
Дело здесь не только в советской власти. Она, может быть, культивировала злобу, но ничего нового не внесла. Еще Пушкин сказал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»
Я всегда скептически относился к рассуждениям о доброте русского человека. Этот скептицизм поселился во мне после одного случая, который выгравировался в моей памяти, наверное, на всю жизнь.
Мне было тогда лет тринадцать. Мы жили в небольшой русской деревушке в Башкирии. Однажды колхозники нашей деревни поймали башкира, который украл у них каким-то чудом выжившего во время бескормицы коня. На что понадобился башкиру конь? Наверное, на мясо. Избитого до неузнаваемости вора с опухшим, посиневшим лицом, с заплывшими глазами и окровавленным ртом, бросили в пустой амбар на отшибе. Около двери толпились, разминая кулаки, несколько молодых и среднего возраста мужчин, пока один из них «работал» в амбаре. Время от времени дверь открывалась, из полумрака появлялся усталый истязатель, бросая на ходу другому: «Иди погрейся».
Уже безжизненное, начинавшее коченеть тело русские «добрые» люди продолжали молотить кулаками. За что?.. Та животина все равно потом не пережила следующую зиму.
«Москва слезам не верит…»
Сколько дикого, трусливого глумления над человеческой личностью скрывают эти три слова!.. Откуда они пришли?.. Может быть, от монголов. Но и некоторые наши монархи особенной человечностью не отличались. Иван Грозный, например, убивал не только попавших в немилость бояр, но уничтожал заодно и их челядь, и даже скот! А разве Николай I с его муштрой и прогоном провинившихся солдат сквозь строй страдал от избытка человеколюбия?..
…До рассвета мне не удалось сомкнуть глаз. Не чувствовалась даже утренняя прохлада. Прислонившись спиной к дереву, я старался заглянуть в будущее. Меня мучил один и тот же вопрос: как я поступил бы на месте Соболева?..
Передо мной одна за другой проходили картины развязки. Ударом приклада я оглушал своего напарника. В лице последнего мне рисовался Матюшкин. Его я бил даже с каким-то наслаждением, мстя за ту старуху.
Мне хотелось представить лицо Матюшкина в минуту расплаты. А если он будет молить о пощаде? Смогу ли я его тогда убить? Не лучше ли его просто оглушить, обезоружить и связать? И тут же вставал другой вопрос: а потом? Как я буду действовать дальше? Продолжать свой путь на Украину? Теперь мне было ясно, что туда я не пройду. Возвратиться к немцам? Снова выдать себя за пленного, отставшего от части? Вряд ли поверят. В лучшем случае — отправят в лагерь. Я жалел уже, что убежал с эшелона. Может быть, уже работал бы где-нибудь на ферме в Германии. А тут, как в сказке: «Пойдешь направо…»
Мои раздумья прервал шум просыпающегося лагеря. По отдельным отрывистым фразам комиссара я понял, что готовится какая-то операция. До меня донесся голос Матюшкина. Он разыскивал меня. Я быстро поднялся, взял винтовку и вышел из укрытия.
— Где ты пропадал? — набросился он.
Еще под впечатлением мыслей о своем начальнике, я его одернул.
— Прошу не орать! Я не глухой.
Матюшкин стих.
— Идем на операцию, — сообщил он уже спокойно. — Иди, получай хлеб на кухне.
Хлеб недавно вынули из печи. Приятный запах его слышен был издали. Раздавала его сероглазая, с длинными ресницами еврейка, Сара. Я часто приносил дров на кухню, и женщина улыбнулась мне, как старому знакомому. Она выбрала буханку и разрезала её пополам.
— На двоих вам с Нозиком, — сказала она певучим голосом, подавая мне порцию. — Поделите там сами.
Вразброд, мелкими группами, мы покинули лагерь и вышли на дорогу, по которой месяц тому назад я прибыл сюда. Миновав Козловичи, свернули в сторону и долго шли давно заброшенной дорогой. В одном месте виднелись прошлогодние, уже начавшие зарастать травой окопчики. Кое-где по краям их валялись почерневшие стреляные гильзы, а в слабой тени еще молодой березы был насыпан небольшой могильный холмик, на котором лежала каска. Кто-то нашел здесь свое последнее пристанище…
Я поднял каску и заглянул внутрь в надежде узнать фамилию похороненного, но никаких следов бывший хозяин не оставил. А может, и была какая-то надпись, да пропала от сырости. Матерчатая отделка была уже тронута тлением, и ржа, начиная с краев, медленно разрушала металл, напоминая о кратковременности всего земного.
«Еще одна могила неизвестного солдата», — с грустью подумал я.