Рано утром меня разбудили шаги спускавшегося в землянку человека. Я открыл глаза. На последней ступеньке стоял… Соболев…
Кого угодно я мог ожидать, но только не этого человека. Сон совершенно пропал. У меня все похолодело внутри. «Вот оно, начинается, — подумал я. — Все уже решили там… Прислали палача!..»
А Соболев, пошарив ногой в полумраке, спустился в землянку и подошел ко мне.
— Вставай парень, — заговорил он даже весело. — Ехать надо.
— Куда? — не понял я.
— На мельницу.
— На какую мельницу?
— Так в Устерхи!.. Ты што, не знаешь?.. Мельница у нас там есть.
Наш диалог походил на сновидение. Я еще раз протер глаза и посмотрел перед собой. Сомнений не было: в землянке стоял живой Соболев.
— Никак не уразумеешь — зачем тут я? — засмеялся он. — Пока ты тут дрых — большие перемены случились!.. Знаешь, где Матюшкин?
— Откуда мне знать?
— Подорвался на мине вчера вечером твой начальник… Грохнуло так, что и кусков не собрать.
Ошеломленный такой новостью, я сидел неподвижно, удивленно уставившись на Соболева. А тот продолжал наставительно:
— Матюшкина ты не жалей. Паршивый мужик был! Они с комиссаром шлепнуть тебя хотели!.. Мы с Нозиком, да еще вот парень из ихнего отряда тебя отстояли… Теперь будешь служить мне верой и правдой, — закончил он шутливо.
Я сгреб винтовку с сумкой, и мы вышли на воздух. Лагерь еще спал. Только в землянке напротив светился огонек. Соболев прошел туда, о чем-то переговорил с начальством, и мы покинули лагерь. На ходу я старался объяснить Соболеву происшедшее вчера после засады и заметил, что моя версия приходится ему по душе. Как видно, после убийства его мучила совесть, и он старался свой поступок загладить добрыми делами.
На дороге уже стояла подвода с одним партизаном. Мы уселись на сухое сено и поехали.
Небольшая деревушка Нижние Устерхи, куда мы добрались после обеда, находилась на окраине лесного массива, в треугольнике между речушкой и железной дорогой Бобруйск — Старушки. На речушке, впадавшей в Птичь, еще до революции кто-то из зажиточных крестьян сделал пруд и построил водяную мельницу. Она работала, главным образом, для партизан. Сюда привозили зерно, отобранное у крестьян, а муку рассылали потом по отрядам. Часть муки шла на изготовление самогона, на который был большой спрос.
Крестьяне обращались на мельницу очень редко. Даже мешок пшеницы или ржи доставить было не на чем, да и опасно. «Мешок зерна у тебя?.. Как твоя фамилия? Откуда ты?» Были случаи, когда зерно просто реквизировали и человек, даже довольный, что легко отделался, возвращался домой с пустыми руками.
Для хлеборобов мельницу заменяли допотопная ступа с пестом или миниатюрная ручная мельничка, сделанная кем-нибудь в «счастливую пору колгоспного життя».
Натолочь где-нибудь в закутке перед вечером зерна, ночью выпечь хлеб или наделать вареников с картошкой, поесть, как следует, а остальное спрятать. Днем в доме — хоть шаром покати. Разве картошка вареная в чугунке — и все. Так-то оно спокойнее.
Потому-то во время продовольственных операций заветную ступу и разыскивали с таким же усердием, как и оружие. Обнаружив «криминальное приспособление», специалист первым делом проводил пальцами по внутренним стенкам и подносил их ко рту. Если язык ощущал свежую муку, начинался допрос, который иногда оканчивался открытием небольшого тайничка с ведром зерна где-нибудь в курятнике или в другом сухом месте. Сыщик с победным видом нес к подводе найденное, бросив в утешение плачущей женщине обычную фразу:
— За вас же воюем, тетка!
Или с угрозой:
— Небось, полицаям или немцам отдала бы сама с улыбочкой? Знаем мы вас…
Но чаще всего продовольственники довольствовались картошкой или реквизицией курицы.
Наученные долголетним, хроническим недоеданием, люди умудрялись перехитрять наилучших сыщиков. Прежде всего, ступу тщательно выскабливали и посыпали её пылью или заплесневелой мукой. Зерно же прятали в нескольких отдельных тайниках, тщательно замаскированных. Для этой цели использовались специально устроенные дымоходы, двойные стенки сарайчиков, ниши в фундаментах домов или ямы под полом, засыпанные сверху картошкой.
Конечно, подобные тайники при тщательном обыске можно было обнаружить, но по инструкции свыше реквизиторы не желали особенно ссориться с населением оккупированной немцами территории. Придет время, и эта «доброта» будет сдана в архив, а пока что убивали в отдельных случаях мужчин, преимущественно ночью, пустив потом слух, что убили человека нагрянувшие полицаи. Если уж никак нельзя было скрыть виновников преступления — погибшего чернили, представляя его как немецкого прислужника или переодетого полицая.