— Ага, — пришел он к заключению, — боишься значит? Не знал я, что ты такой пугливый.
— Не за себя боюсь — за начальство! Захватят его врасплох, а мне отвечать придется.
— Это хорошо, что ты о начальстве думаешь, — не поняв иронии, похвалил меня Соболев. Почесав голову, он добавил, зевая: — Ладно, найду тебе лопату… А только зря вся эта канитель. Тут хлопцы наши уже третий месяц сидят и — никаких происшествий. Все живы-здоровы. Адольфу теперь не до нас!
Я хотел ему напомнить о чеховском злоумышленнике, но ничего не сказал, а только вышел из мельничной пристройки.
После обеда Соболев принес лопату и кирку. Пришел еще один партизан из второго караульного наряда. Втроем мы принялись за работу. К вечеру подкоп под шпалами был готов. На шпалы я положил несколько досок и два листа кровельного железа, найденного на мельнице. Получился довольно вместительный блиндаж. Вместо ящика мы сколотили из досок топчан. Пулеметную амбразуру отделали мешками с песком. Соболев был доволен.
— В таком блиндаже можно выдержать любую осаду, — бахвалился он. — Видишь, Кирюха, — обратился он к пришедшему Вишняку, — что значит армия? Это вам не в артели работать!
Свободным от дежурства днем оказалось воскресенье. Накануне, после ужина, чтобы не беспокоить Татьяну Михайловну, я пошел в деревянную пристройку. Около двери стоял плотницкий верстак с валявшимся в беспорядке инструментом. Дальше, у самого окошка, — низенький топчан с набитым сеном матрацем.
Утром меня разбудил луч солнца. Пробившись сквозь листву росшего неподалеку дерева, он скользнул по моему лицу и осветил часть стены. Я начал осматривать помещение. Под крышей, над дверью, висели пучки каких-то трав. В углу, вправо от двери, на деревянных колышках была прилажена коса. На верстаке я заметил стопку книг. Взял первую из них в красном переплёте. Посмотрел название.
Когда-то книга Николая Островского произвела на меня огромное впечатление. Такие строки: «Самое дорогое у человека жизнь. Она дается ему один раз и пройти её нужно так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы», — стали для меня жизненным правилом, а Павка Корчагин — примером. Мне казалось тогда: что может быть более возвышенным и благородным, нежели защита угнетенных и обездоленных, нежели борьба против бесправия за лучшую долю?
И как раз в это время «великий кормчий» привел в движение «крутой маршрут» с конечной остановкой где-то в беспредельно далеком коммунизме. Мне столько довелось видеть издевательства над народом, что вся тяжелая жизнь Корчагиных по сравнению с действительностью показалась теперь сущим раем. И самым важным открытием для меня оказалось, что против новых угнетателей и произвола никаким образом защищаться не стало возможным. Проводители линии «вождя» быстро и крепко разъяснили людям, что бороться против угнетения можно было при «проклятом царизме», а не при советской власти. Да и борьба стала излишней, потому что все пороки царизма представители новой власти сметали несколькими волшебными словами, произносимыми в угрожающем тоне. На жалобы умирающих с голоду хлеборобов бронированные роботы отвечали: «При советской власти голода нет. Понятно?..» Точно так же отвечали тем, кто искал справедливости или защиты от произвола. А кого не удовлетворяли подобные ответы — их отправляли на перековку в края отдаленные, где все им становилось понятным.
Пережив многие разочарования, я уже не испытывал былого интереса к книге. Наоборот: и книга и её автор вызывали теперь у меня горечь и обиду за обман потому, что, даже будучи слепым и парализованным, автор мог бы кое-что знать и не лгать с таким бесстыдством.
Случайно я раскрыл книгу на той странице, где описывалось установление советской власти в Шепетовке, занятой Красной армией, где комиссар Пыжицкий накачивал толпу рабочих байками о распрекрасной жизни, которая наступит, когда пролетарии окончательно обоснуются у власти…
Я вслух выругался и бросил книжку на верстак, не закрыв её. Для меня туманные рассуждения об эксплуататорах-капиталистах и защитниках народа — пролетариях — давно уже потеряли смысл. На основе пережитого и виденного я пришел к выводу, что больше всего эксплуатируют народ именно те, «кто был ничем». Неспособные, в силу различных причин, найти свое место в жизни в нормальных условиях, они не в силах обеспечить народу хотя бы такой же уровень жизни, как тот, что они критиковали и разрушили. Обуянные вечным страхом потерять свои привилегии и вернуться к «разбитому корыту», босяки с атрофированной совестью способны шагать по трупам.
Так лежал я долго, думая об авторе книги и её персонажах, пока во дворе не послышались голоса. Я поднялся и открыл дверь. Ко мне шел Соболев с другим партизаном из нашего отряда. Поздоровались.