— Тебе што?!.. — вздохнул дед. — Тебе, может, худо и не зробят…
— А вам?.. Почему именно худо будет вам?..
— Не ведаешь?..
— Откуда мне знать?.. В Устерхах я вас никогда не видел. Да и недавно я там…
— Я — Храпко! — произнес он шепотом. — Тот Храпко — мой племяш…
Новость меня ошеломила. Я прервал свое занятие с тряпками. Вспомнил прошедший день, наступление полицаев, полную неспособность и трусость партизанских командиров. Удирали, небось, как зайцы в лес? Значит никакого плана защиты села не было подготовлено? Понадеялись на глупость и занятость немцев?
— Ничего не скажешь: командиры! — негодовал я.
— И ваш племянник и другие!.. Грабить людей, да убивать подозрительных — на это они мастера!
— Так што ж, братка, на то ж война…
— Брось ты повторять глупости, дед! — вскипел я. — Оставь это дело молодым!.. Война!.. Разве так воюют?
Я отдавал себе отчет, что старик здесь ни при чем, но не мог сдержаться. Я видел бегство Вишняка. Значит его не предупредили, что поста впереди нет?.. А гибель Соболева? Почему он побежал так безрассудно? Может быть, после того задания ему было уж слишком тяжело жить, и он искал смерти?
Постепенно я задумался над своей судьбою. Побеги из лагеря и из эшелона закончились сравнительно благополучно. Подробности последних дней, особенно то, что произошло во время боя на ржаном поле (В ушах у меня еще звучали голоса: «Вон он!.. Бей его!..»), лишний раз подтверждали, что Промысл Божий оберегает меня. Ведь не обменяйся я патронами с Мадьяновым — все могло бы обернуться иначе? А так — я ни в кого не стрелял. И хотя будущее таило для меня много неизвестного — я был доволен таким окончанием партизанской эпопеи. Старику я сказал:
— Вы вот что, дедушка… На допросе говорите правду. Я в Устерхах — недавно. Вас я никогда не видел ни среди партизан, ни в деревне. Понятно?
Ночью я придумал себе фамилию и имя. Кто знает, может быть отчетность у немцев о пленных, тем более, об убежавших из лагеря, поставлена хорошо и тогда мне припомнят мои побеги?.. Я сказал на допросе, что пробирался домой на Украину, да вот задержали партизаны.
По тону задаваемых вопросов я понял, что здешний допрос — чистая формальность. По-настоящему будут допрашивать, наверное, где-то в другом месте.
Днем нас со стариком Храпко доставили в Бобруйск, в расположение Восточного запасного полка. Полк размещался в казармах, построенных еще в дореволюционное время. Бобруйск немцы заняли во время панического бегства Красной армии почти без боя. Ни город, ни казармы нисколько не пострадали.
По прибытии меня отделили от моего спутника и поместили в одну из комнат штабного здания, где на полу валялись три матраца. Перипетии последних дней сильно меня утомили. Быстро проглотив принесенный мне обед, я накрылся одним матрацем и проспал до следующего дня, когда меня вызвали на допрос к майору Снисаревскому.
Мне ничего не известно о судьбе этого человека. Жив ли он? Сложил ли свою голову на поле брани или в «краях отдаленных»? Скажу только, что это был человек редких душевных качеств, высокой культуры и большого, государственного ума. В последующие годы я убедился, что такое впечатление он оставил не только у меня. Он пользовался большим авторитетом и уважением у всех офицеров и солдат полка.
Несколько дней спустя после допроса, который скорее напоминал разговор по душам, майор снова вызвал меня и предложил на выбор: или я поступаю в Р. О. А. или меня… отправят в гестапо. Близкое знакомство с этим учреждением для меня было нежелательным. Поразмыслив, я предпочел выбрать первое.
Обида на немцев меня грызла еще, и первое время мне было трудно носить их форму. Но постоянная мысль, что я дал майору слово и что мой поступок может послужить в будущем примером для спасения жизней других партизан, оказавшихся в таком же положении, значительно скрашивала мне жизнь. А потом меня зачислили в роту поручика Казанкина (кажется, эмигрант из Франции). На первых же занятиях я заметил, что поручик старается внушить нам главное: «Сформированные русские батальоны должны служить пока (он подчеркивал это слово) амортизирующим тампоном между немецкой армией и населением». В узком кругу поручик говорил также, что немцы, пришедшие в Россию, в контакте с населением уже стали другими. Они еще изменятся в лучшую сторону.
Как и многих добровольцев, идея меня захватила. Теперь у меня исчезли какие-либо колебания и сомнения. Путь мне казался ясным. Я принял окончательное решение, о котором потом никогда не жалел.