— Ты вот што, Николай Семеныч… Если опять поймаешь Оську — держи его до утра… Пока я вернусь… Мы пагаварым с ным…
Иногда он спрашивал Давидкина:
— Ав самом деле: как поступил бы ты, если бы тебе попался «душа любэзный»?.. Застрелил бы, наверно, тут же?
— Застрелить, говоришь? — отвечал тот приблизившись к Шишкову. — Только и всего?.. Знаешь, Коля, сколько умирало за день людей у нас в лагере?..
С бухгалтерской точностью он излагал численность покойников, сопровождая её процентным вычислением к общему числу заключенных, со скидками и надбавками в зависимости от времени года. Потом он переходил к отдельным случаям.
Глядя куда-то в пространство, через плечо Шишкова, он рассказывал о черноглазом мальчишке Васе, которого развратный опер избрал для удовлетворения своих потребностей… Мальчишку надзиратели уводили к оперу вечером и, так как он, наверное, не сдавался, возвращали в барак ночью избитым.
Однажды он рассказал Давыдкину о мотивах ночных вызовов и поведал ему о своем решении убить или задушить этого ублюдка. Неизвестно, что произошло тогда в комнате опера, но утром среди трупов умерших за ночь обнаружили и мальчишку с лицом, обезображенным двумя огнестрельными ранами.
А тот старичок-священник, над которым глумились блатные, науськанные опером?.. И Давыдкин начинал передавать очередной случай с разными подробностями, не замечая обступивших его, смотря все туда же, откуда возвращались к нему немеркнувшие видения каторжных лет.
Описав несколько таких картин из лагерной жизни, Николай Семенович, усталый, опустошенный, тяжело опускался на койку. Некоторое время он смотрел своими выцветшими глазами на собеседника, начавшего разговор. Потом глухим голосом спрашивал:
— Расстрелять, значит, Сталина?.. Жмурика сделать?.. Как за крупное хищение на продуктовом складе?.. Нет, брат… Не такой смерти заслуживает эта гадина!..
— А какой же? — спрашивали его. — Какой смерти ты предашь нашего дорогого вождя?
— А зачем же его предавать смерти? — хитро усмехаясь, вопрошал Давыдкин… — Зачем?.. Пусть по лагерям поскитается!.. Да на общих работах, а не придурком каким!.. Пусть тешится лагерной баландой, да вшей покормит!.. Да штоб урки его изнасиловали в каждом лагере под нарами… А то, как же?.. Вот когда самому ему осточертеет такая житуха — тогда можно будет и повесить эту сволочь…
— Так ты и вправду — консерватор, Николай Семенович! — наседали на него.
— Значит и лагеря ты думаешь сохранить?
— И Берию?
— И Берию… Только не наркомом, а зэком!.. Ударную бригаду из них сделаем и пусть вкалывают… А по утрам и вечерам, — продолжал Давыдкин мечтательно, — пусть все политбюро подходит по очереди и целует в заднее место хозяина… И вешать не будем, а пусть каждый соратник вздернет один другого… По очереди… А последнего, какого-нибудь секретаришку обкома, и пристрелить можно… А то отдать народу: разорвут на куски!..
Однажды в такую перепалку вступил бывший агроном Васильков.
— Вот ты, Николай Семенович, вешать многих хочешь, — заговорил он вкрадчиво. — А ведь ты — верующий!.. А в Евангелии сказано — молиться надобно за врагов…
Давыдкин не знал, что ответить.
— Разве можно молиться за сатану? — вмешался я.
— По-твоему, Сталин — сатана?
— А то?..
— А рога ты у него видел?
— Сатана может принять какую угодно личину!
Давыдкин был рад моей поддержке. Он с благодарностью посмотрел на меня, но когда мы остались одни в комнате — сказал доверительно:
— Знаешь, Володя, он прав, наверное, этот Васильков… А только не могу я молиться за них!.. Как вспомню все… Олю… Это через меня она сошла в могилу… Я принес ей эту болезнь…
Николай Семенович внезапно умолк. Он прилег, не раздеваясь, на койку и долго лежал неподвижно, устремив напряженный взгляд в потолок, стараясь понять неразгаданную тайну.
Вчера, впервые после Брянска, мне пришлось говорить на религиозную тему.
Среди молодых пропагандистов или просто военнослужащих, верующих людей мне встречать не приходилось. Возможно кто-либо из них и чувствует потребность в духовной пище, но по установившейся традиции стесняются об этом говорить. Ведь еще совсем недавно вера в Бога считалась невежеством, отсталостью, признаком низкого интеллектуального уровня. Чтобы избавиться от этого комплекса потребуется много, много времени, и другого подхода к религии.
А Николай Семенович перешагнул этот рубеж и перешагнул его в заключении, где почти год ему пришлось жить в одном бараке со священником. Вернулся домой он уже глубоко религиозным человеком и жалел теперь, что умер тот батюшка и никто не сможет так обстоятельно и просто ответить на многие вопросы, которые возникают у него, особенно теперь, во время войны.