А Таня — полная противоположность своей подруге. Типичная украинка, высокого роста с красиво очерченной пышной грудью. Густые, темно-русые волосы уложены в шиньон внушительной величины. Даже электрический свет не затушевывает голубизну её глаз, из которых светится неподдельная доброта и нежность.
Женщины обрадовались приходу Саши. На меня они посматривали с любопытством. На столе появилась бутылка вишневой настойки, нарезанная ломтиками колбаса и хлеб (Как я узнал от Саши, Таня работает поварихой у немцев на аэродроме). Все четверо выпили за здоровье хозяек. Саша взял висевшую на стене гитару, провел пальцами по струнам. Немного захмелевший, я запел «Иду из деревни в деревню…» Тарасов быстро подобрал аккомпанемент. Песня понравилась женщинам. Таня, направившись, было, к плите, с ножом в руке так и застыла на полдороге. Незаметно для себя я поднялся со стула и прислонился к дверному косяку, приняв позу, в которой я попрошайничал в белорусских деревнях. Последние куплеты я пел уже только для Тани. Я не замечал ничего вокруг. Откуда-то, словно из другого мира доносился до меня грустный перебор струн гитары. Я видел перед собою вновь брянский лагерь, скитания по лесу и эту женщину, так неожиданно встретившуюся на моем пути.
Когда прозвучали последние слова и обрывистым аккордом умолкла гитара, Таня приблизилась ко мне, провела ладонью по моим волосам и по-матерински, нежно поцеловала меня в лоб, тихо промолвив:
— Беднии ви, бэднии ви… вси…
И в этот миг, не знаю почему, я почувствовал, что уж никогда не услышу «Вечерний звон в краю родном, где я любил, где отчий дом…» Под этим впечатлением сама собой явилась украинская песня «Ой там у лузи, тай ще пры бэрэзи зацвила калына…» Отставив в сторону сковороду на плите, Таня подхватила следующие строки. У неё оказался красивый грудной дискант и хороший слух. Голоса наши слились в одну грустную мелодию.
В этот вечер или от выпитой настойки, или от Всей необычной обстановки чувствовалась какая-то слаженность. Саша быстро подбирал аккомпанемент незнакомой ему песни. А она рассказывала бесхитростными словами о белолицем, чернобровом казаке, которому судьба не дала «ни счастья, ни доли».
Выпили еще по одной рюмке.
Потом мы с Таней спели «Ой, нэ ходы Грыцю, тай на вэчэрныцю» и «Стоить гора высокая, а пид горою гай…»
— А эту знаешь? — обратилась Таня к гитаристу. — «Колы разлучаюцця двое…»
Пропели и эту песню, растревожив Женю. Слезы катились у неё по лицу. Что напомнила ей эта песня? Недавнюю разлуку, или потерю мужа? Я не знаю подробностей её жизни, но в эту минуту мне жалко её было. Я жалел всех женщин, на которых тяжким горем обрушилась война.
Когда после песни я взглянул на стенные часы — время перевалило уже за полночь. Саша поднялся, повесил гитару, намереваясь уходить.
— Уже поздно вам, — забеспокоилась Женя.
Её тревога обоих нас обрадовала. Уходить в ночную темень из этого необычного «оазиса» нам не хотелось. Мы заночевали здесь…
К концу сорок второго года в штабе центрального фронта немцы, удрученные неудачами под Сталинградом, начали действительно «одумываться». По приказу командования в Смоленске создавались курсы пропагандистов для будущей РОА. Но формирование самой армии не сдвинулось с мертвой точки. В лагерях по-прежнему пленные жили в невыносимых условиях. Основным блюдом для пленных была все та же баланда, после которой люди, плохо одетые, без минимальной медицинской помощи с наступлением холодов умирали, как мухи.
Иногда казалось, что не Гитлер управляет Германией, а Сталин. Делалось все возможное, чтобы как можно больше озлобить население против оккупантов и спасти красную диктатуру.
Несмотря на явно вырисовывающееся поражение их армий на юге, отношение немцев к гражданскому населению мало в чем изменилось. Все зависело от местных комендантов, бургомистров, начальников гарнизонов, начальников полиции. Но даже лучший комендант и, тем более, бургомистр, не могли творить чудеса потому, что даже самые благожелательные их мероприятия упирались в общую политику Райха.
В Бобруйске только люди, работавшие на немногочисленных предприятиях, при воинских частях, в военном госпитале или на железной дороге, получали от 400 до 600 граммов хлеба в день. На семьи не выдавали ничего. Остальные продукты нужно было покупать по высоким ценам или выменивать на базаре на разные вещи. Поездки в окрестные деревни даже с полученными пропусками часто сопровождались неприятными последствиями: вызовами в полицию и арестами по подозрению в связях с партизанами.