А в брянском лагере однажды нас всех выстроили и приказали сдать обувь. Чтобы, дескать, сохранить её до зимы. Для формальности даже бирку с фамилией привесили к каждой паре. Подобная дальновидность (впрочем, каждому было ясно, что предосторожность немцев была лишь ширмой, чтобы прикрыть явный грабеж) не предвидела лишь одной существенной детали: многие ли из отощавших и больных людей доживут до холодов?
Еще во время сдачи ботинок у меня появилась блестящая мысль — сделать идеальную обувь, которую никто не отберет и в которой легко будет ходить. Правда, мне, обессилевшему, с загноившейся ссадиной на ноге, заманчивая эта идея казалась уже неосуществимой мечтой. Но жизнь тем и интересна, что теневые стороны в ней чередуются с более или менее светлыми.
Так вышло и на этот раз.
С некоторых пор я заметил, что ко мне присматривается один полицай из новых. Трудно было определить его национальность: волосы темные, гладкие; черные глаза немного с раскосиной. Росту он был такого же, как и я. Белая повязка на рукаве с латинской буквой «П» еще не вытравила у него остатки человечности. (А может и в полицию он пошел, чтобы как-то сгладить тяжелую жизнь своих собратьев.) Он носил палку, но никогда никого ею не бил, а только поднимал для устрашения, да чтобы показать свое усердие к службе.
На этот раз, когда я допивал у заводской стены целебный отвар, он остановился в нескольких шагах от меня и долго смотрел как бы с любопытством.
— Плохи твои дела, парень, — произнес он со вздохом. — Отощал ты сильно…
Диагноз полицая не был для меня новостью. Я только пожал плечами, ничего не ответив.
А он не отходил. Наоборот, подошел поближе и рассматривал теперь мои ноги.
— Ты продай мне свои брюки, — предложил он, уже наклонившись, щупая синюю диагональ.
Брюки у меня были действительно хорошие. Достал мне их перед пленом полковой старшина — приятель еще по школе. Мысль о продаже уже приходила мне в голову, но я мечтал дожить до лучших дней и сохранить их.
А полицай стоял, переминаясь с ноги на ногу.
Из лагерного опыта я твердо усвоил, что просьбу полицая следует понимать как приказание. Если я ему не продам брюки — он меня при случае застукает. Я только спросил:
— А сам я в чем буду ходить?
— Да я тебе дам смену, — успокоил он меня. — Хочешь — военные, только защитного цвета… А не то — цивильные… Хочешь цивильные?.. В них тебе даже будет лучше!
Я раздумывал, как мне поступить.
— Дам тебе три пайки впридачу, — настаивал полицай (Это они за счет мертвых получают).
— Четыре, — показал я растопыренные пальцы. — И сахару…
— Ну, давно бы так! — хлопнул он меня по плечу огромной ручищей.
Он ушел и быстро вернулся с пакетом из серой бумаги. В нем были коричневые брюки, полбуханки хлеба, разрезанной на четыре части (они воровали хлеб целыми буханками, но из предосторожности продавали их, разрезанными на пайки) и малюсенький пакетик с сахаром. Сделка состоялась.
Напялив брюки, которые, наверное, принадлежали толстому дядьке, я, первым делом, сходил на кухню и выпросил немного кипятку. Усевшись на прежнем месте, съел один ломоть хлеба с сахаром и, продев голову в лямки завязанного мешка, уснул. Снились мне шаньги, которые мать так хорошо умела печь. Я поглощал их одну за другой, а мать вынимала из печи все новые и новые.
Проснулся перед раздачей баланды. Потрогал мешок. Сквозь ткань почувствовал драгоценные пайки.
У бочки с баландой стоял полицай в моих брюках. Он буркнул что-то повару, и тот, взболтав жидкость, достал со дна полный черпак, вылил мне в котелок и еще немного добавил.
От усиленного питания силы прибавлялись. Вечером я отыскал коренастого мужичка со следами оспы на лице. Он еще крепко держался на ногах и ходил иногда в лес на работу. Объяснил ему свою идею и попросил принести из лесу два липовых лубка.
Смекалистый мужичок точно выполнил мои указания, и в конце следующего дня я уже располагал двумя скатанными лубками. Из обрубка дерева кое-как удалось смастерить некое подобие колодки. Один пленный, работавший в соседних мастерских по ремонту танков, сделал для меня кочедык, и лапотная индустрия заработала.
Первую пару я плел для себя. Вспоминал деда Онуфрия, обучавшего меня когда-то лапотному искусству.
Обычно мы усаживались рядом, каждый со своей моделью. У деда работа спорилась, у меня — продвигалась медленно. Посматривая в мою сторону, дед журил меня:
— Сноровка у тебя есть, сынок… А только надо поспешать… Помни: «Лапти плесть — в день раз есть».