он заснул в стоге сена
любил спать в сене
его и смолотило.
и остались мы с мамкой моей одни.
и безутешны были.
и тогда приехал к нам из города брат отца. мой дядя.
его звали Николай Федорович Ермилов.
он прилетел на голубом вертолете
и привез в подарок пятьсот эскимо.
не понял я сначала – на фуй он прилетел…
и тем более на фуй он привез в подарок пятьсот
эскимо –
у нас не было даже холодильника.
поэтому конечно эскимо стали таять.
и плакал я еще больше.
и тогда Николай Федорович
надул пятьсот шариков воздушных
которые тоже он привез.
он надул их гелием.
ибо вдыхал Николай Федорович воздух
а выдыхал гелий…
он привязал все эскимо к этим шарикам.
а к ним, к шарикам, привязал супердлинные ниточки –
мама вырвала себе от горя волосы все,
и из них связал он супердлинные ниточки.
и пятьсот шариков подняли в небо пятьсот эскимо.
шарики взлетели в стратосферу, где минус 50,
и эскимо были спасены.
а шарики, надо сказать, были прозрачные как слезы.
и висели они в стратосфере
и в космос не улетали,
утяжеленные эскимо.
эскимо были как якоря.
и волосы мамкины вниз спускались полосуя небо
как дождь косой.
и казалось –
волосатое небо плачет по отцу.
и сказал Николай Федорович матери:
каждую ночь ты да сынишка твой
будете выходить во двор и смотреть на эти небесные
слезы-шарики
и будете стягивать за ниточку
по эскимошке
и рассасывать его губами.
он – своими детскими,
а ты – своими женскими…
и забудете вы тепло отца эскимо за эскимом,
и когда высохнут слезы-шарики в небе синем,
тогда и ваши слезы по отцу высохнут.
а потом он стянул с небо одно эскимо.
твердое как льдышка было оно,
и дал мамке – и мамка ушла с ним в опочивальню.
а потом он стянул с неба второе эскимо,
дал мне и сказал: соси
и я сосал.
он сказал: запомни, малыш.
у настоящего мужика должно быть горячее сердце
и холодный фуй.
холодный как это эскимо.
мы стояли.
я сосал.
он курил и смотрел на меня
и вдруг сказал:
а теперь по делу поговорим…
ты на горшок ходишь или в туалет?
я сказал: на горшок
он засмеялся и говорит: так я и думал. а отчего?
в туалет я проваливаюсь – отвечаю…
боюсь я туалета!
я в деревне жил.
у нас туалет во дворе был.
не то что теперешние современные городские санузлы.
будка такая с дыркой в деревянном полу,
а в дырке – чернота,
и мухи летают
и дерьмо плавает…
вон петька – говорю, – тимофеевых сынишка,
сказал родителям как-то:
папка, мамка, вырос я, взрослый уже!
пойду сам в туалет, во взрослый, и сделаю все
по-взрослому…
с тех пор его не видел никто…
засмеялся дядя…
прищурился и говорит: тебя часто бьют?
я говорю: а вы откуда знаете?
я рос слабый и болезненный
хилый
и меня все били
все
я плакал
а меня били еще больше
он сказал: а хочешь сделать так чтобы не тебя били
а ты бил
чтоб не ты боялся
а тебя боялись
и чтоб из любого дерьма мог выбраться?
не то что петька тимофеев…
я сказал: да
он сказал: хорошо.
тогда завтра утром ты встанешь ни свет ни заря
сам почистишь зубы, сам оденешься,
сам приготовишь и сьешь кашу,
и сделаешь это так тихо,
чтобы мать не проснулась.
я буду ждать тебя на дворе.
потом он затянулся, выдохнул дым
и сказал: “если заорешь – я тебе череп раскрою”.
и затушил сигарету мне об лоб.
и я молчал
больно было
но я молчал
“вот и утром
так же тихо все сделаешь” – сказал Николай Федорович
и ушел в дом.
а утром я встал ни свет ни заря
и все сделал как он велел.
АРТАНЯН
а мама?
АРАМИС
мама не проснулась.
АРТАНЯН
и ты ее больше не видел?
АРАМИС
нет
АРТАНЯН
и ты не жалеешь?
АРАМИС
нет
АРТАНЯН
а что было потом?
АРАМИС
а потом Николай Федорович и я сели в поезд
пропахший гарью поезд
и поезд этот тогда показался мне огромным чешуйчатым
драконом
перенесшим меня в чудесный город
город с дворцами
широкими проспектами
и красной крепостью
но затосковал я по маме
и словно слышал
как зовет она меня как сирена
и понял Николай Федорович мою тоску
и сказал мне Николай Федорович:
забудь о маме
теперь твоя мама – королева Ирина Петровна
теперь ты будешь борцом
борцом за справедливость
за любовь
за жизнь
за добро