- Несчастья, - вдруг сказал Беляев. Иосиф Моисеевич от удивления пошевелился в кресле, не выпуская книжку в газетной обертке из рук.
- Несчастья?
- Да.
- Хотя я догадываюсь, - сказал Иосиф Моисеевич. И, подумав, добавил: В этом что-то есть.
- Конечно, есть, - сказал Беляев, поглощенный собственными раздумьями.Несчастная история, несчастный народ, страдания, исходы, поражения, даже смерть на кресте...
- В несчастьях закаляются, - сказал Иосиф Моисеевич.
- Может быть. Но... Плакаться, стонать всю жизнь - удел не нашедших себя людей. Должно быть, мне кажется, затмение жизнью. Или такая твоя собственная включенность в жизнь, которая не позволяет сосредоточиться на несчастьях.
- Это довольно-таки сложно.
- Я понимаю.
- Понимать-то понимаешь, а источаешься жизнью, не в силах повлиять на нее.
- Это так. Можно радоваться снегу, можно негодовать на него, но он от этого не прекратится.
Иосиф Моисеевич переложил книгу с колена на край стола, накрыл, как бы оперся на нее, ладонью.
- Что это все-таки у тебя за книга, черт возьми? - в который раз спросил Беляев.
- Сегодня какое число? - вдруг спросил Иосиф Моисеевич.
- Двадцатое декабря, - сказал Беляев и посмотрел на Иосифа Моисеевича с растущим раздражением.
- Где бы елку купить?
- Тебе нужна елка?
- А тебе не нужна?
- Я заказал в институте, - сказал Беляев. - Через неделю привезут...
- С корня?
- С какого корня?
- Ну, сразу срубят и привезут? Или дрянь какую-нибудь залежалую подсунут?
- Конечно, с корня... Я же сказал, что специально машину отправляем.
- На мою долю возьми.
- Нет проблем, - сказал Беляев и, немного подумав, спросил: - Тебе что, шестьдесят в этом году стукнуло?
- Откуда ты знаешь? - удивился Иосиф Моисеевич.
- Ты сам сказал, что с пятнадцатого года...
- Так это было в феврале... Я февральский. Родился в войну... В первую мировую. Да-а, - протянул он. - Даже самому не верится, что столько отмахал! Да. Что нам семьдесят шестой принесет?
- Ничего нового, - равнодушно сказал через небольшую паузу Беляев. - И в то же время - все новое.
- Лучше об этом не думать. Скромно исполнять свою посредническую роль, - сказал Иосиф Моисеевич и оглядел битком набитую книгами комнату. Сколько жизней я прожил, благодаря книгам! - воскликнул он. - Каждая книга новая жизнь.
- Ты много читаешь?
- Ну ты же видишь, сколько книг!
- Иметь много книг, это не значит читать их.
- В среднем - двести страниц в день. Особенно на ночь. Хоть и сплю я с женой в одной кровати... Ты, кстати, с женой спишь? - вдруг спросил он.
- С женой, - удивленно ответил Беляев.
- Это замечательно. Спать можно только с женой. Успокаивает, как снотворное. Обнимешь ее, прижмешься и засыпаешь. Но до этого - обязательно чтение. Ночник над головой горит. И так - каждый день. Жену эту тоже воспитал - читает.
- Почему "эту"?
- Она вторая у меня. Первая с ума сошла. Тихой такой сумасшедшей стала. Потом пошла из дому, неделю ее разыскивал. Нашел в морге. Повесилась в Измайловском парке на железном заборе.
- Отчего она это?
- Болезнь. Тихо так протекала. Она директором букинистического магазина была. И вдруг стала интересоваться математикой. С какой стати, неизвестно. Придет домой и считает на листочке. Я сначала не придавал этому значения. Я тоже иногда считаю, работа требует, но чтобы каждый вечер, не приготовив ужина, исписывать горы листов, увольте! Спросил, что это она считает. Отвечает, что подсчитывает метраж книг. Я не понял, какой метраж. Она разъяснила, что авторские листы, переведенные в печатные дают страницы и что она вычисляет страницы книг в длину. Ну, если взять каждую страницу, склеить с другой и так далее... Свиток развернутый, короче. Высота текста на странице книги стандартного формата, восемьдесят четыре на сто восемьдесят в тридцать вторую долю, составляет семнадцать сантиметров. Она высчитала, что "Идиот" Достоевского где-то равен ста двум метрам. "Война и мир" метров триста сорок. И так далее... Так посчитала месяц и ушла, - сказал Иосиф Моисеевич с видом человека, овладевшего разговором. - Представь себе задачки! Так вот, ложусь я в постель, сзади ночник светит, открываю книгу и читаю. Часа два-три. Замечательно. А жена эта сначала в ванне читала. Знаешь ведь, перепады температур. В горячей ванне разомлеешь, приятно почитать. Возьмет книгу, сядет в горячую воду и читает. Один раз я ночью проснулся, шлепнул рукой рядом - нет ее. Я испугался, вскочил, смотрю на часы половина пятого утра, а ее нет. Я в ванную. А жена спит в ней. Черт с ней, с книгой, что плавала в воде! Как жена не утонула, не понимаю. Я ее пугать не стал. Тихо так пустил воду и открыл спусковую затычку. Она глаза и открывает... Ну, я ей спокойно все рассказал. С тех пор - пятнадцать минут в ванне и - скорее в постель, ко мне под бок. И за книгу. Очки наденет и читает. Говорит, что в кровати лучше читать, потому что когда сон сладко гладит очи, стоит лишь книжку отложить и спать, почти что не прерывая сна, не то что в ванне, лень из нее вылезать, обтираться, идти в комнату - весь сон пропадает.
- А моя Лиза так устает с детьми, что сразу же засыпает, - сказал Беляев и, подумав, добавил: - Особенно сейчас, когда беременна.
- Сколько же у тебя детей?
- Пока трое, Колька, Сашка, Мишка. Хочется девчонку, - сказал Беляев устало.
- Да у тебя куча детей! - воскликнул Иосиф Моисеевич и поднялся.
Он взял книжку в газетной обертке, с которой не отводил глаз Беляев, прошел к несгораемому шкафу, сунул в него эту книжку и закрыл шкаф на ключ. Затем поднял с пола пачку, распаковал ее и достал яркую книжку в переплете большого формата.
- Это Коле.
Из другой пачки он достал другую книжку для Саши. Из третьей - для Миши. То были Линдгрен, Милн и Чуковский.
- Мои подарки к Новому году! - сказал Иосиф Моисеевич.
- Что ты, право, - смутился Беляев, не ожидавший от него такой прыти.
- Прекрасно идут детские книжки, - сказал он.
- Хорошую детскую книжку достать практически невозможно.
- Я не знал, что у тебя столько детей. Буду тебе оставлять. У меня все, что интересного выходит, бывает.
- Буду признателен.
- А Колей в честь себя, что ли, назвал сына? Беляев вспомнил о неписанном законе - вовремя затыкаться, не заткнулся, распространился о детях, теперь получай вопросы, рассказывай, что это не твой ребенок, что ты взял жену с ребенком, что ты... Укололо его с этим вопросом чувство самолюбия. Чтобы что-то ответить, он сказал:
- В честь Николая Гумилева.
- Достойно, - сказал Иосиф Моисеевич, вновь опускаясь в свое обшарпанное кресло.
А Беляев подавлял в себе мысль о собственной неполноценности, которая мирно жила в нем все годы, прожитые с Лизой. Он гнал от себя эту мысль и, бывало, забывал о ней, но так или иначе она снова объявлялась.
Иосиф Моисеевич заговорил о книгах, которые он получит в ближайшее время. И это немного смягчило картину переживаний Беляева. Он тупо взглянул на закрытый несгораемый шкаф в углу, стараясь догадаться, что это была за книга.
- Если бы тебя попросили назвать одного самого лучшего писателя, кого бы ты назвал? - спросил Иосиф Моисеевич.
Беляев задумался.
- Так трудно сообразить, - сказал он.
- И все же, - настаивал хозяин.
- Пожалуй, Гоголь, - медленно сказал Беляев.
- Вот это да! - воскликнул Иосиф Моисеевич. - Не ожидал.
- Чего "не ожидал"?
- Не ожидал и все.
- В каком смысле.
- Конечно, в положительном. Гоголь... В этом что-то есть.
- А ты своего назови.
- Дюма. "Три мушкетера", - назвал Иосиф Моисеевич.
- Серьезно?! - поразился Беляев.
- Вполне... Но ты молод, не поймешь... Лет через тридцать со мной согласишься... А что тебе нравится у Гоголя?
- Все. Это вулкан!
- Но все же есть что-то особенно любимое? - допытывался Иосиф Моисеевич.
- Есть. "Мертвые души".
- Да-а?