Подобные жестокие меры великие люди всегда оправдывают ссылкой на интересы своего государя, а государь — тот всегда потакает их властолюбию.
Оставшийся с матерью Эдуард бежал в Нормандию и после смерти Харолда и Хардиканута не постеснялся просить у меня защиты и покровительства, хотя еще недавно дышал мщением за убитого брата; но на пороге великих свершений личная корысть смиряется перед общей пользой. Выговорив для себя выгоднейшие условия, я также не постеснялся оказать ему содействие и скоро посадил его на трон. Меня ничуть не пугало, что он затаил на меня злобу: одолеть меня ему было не под силу.
В числе оговоренных условий была его женитьба на моей дочери Эдите. На это он пошел с великой неохотой, да и у меня потом не было причин для радости, поскольку любимейшая дочь до того зазналась, что, забыв об уважении к отцу, не принимала никаких советов, заявляя, что она-де королева и что у меня не больше прав на нее, чем у любого ее подданного. От такого обращения, впрочем, я не перестал ее любить и не стал меньше болеть за нее, когда Эдуард удалил ее от ложа.
Когда я склонялся к тому, чтобы поддержать притязания Эдуарда, одно обстоятельство решило дело: принц был человек простоватый, слабый, и при нем я надеялся иметь неограниченную власть, хоть и под чужим именем. И мой расчет оправдался: в его царствование я был безраздельным властителем, королем без регалий, все прошения и назначения проходили через меня, и, стало быть, полнилась моя казна, тешилось честолюбие, и суетная душа упивалась раболепством; радостно было видеть, как, отвесив королю поклон, передо мной люди только что не падают ниц.
Эдуард Исповедник, или святой Эдуард, как его кличут, надо полагать, в насмешку, был недалеким человеком и имел все недостатки, положенные дуракам. Боясь обидеть меня отказом, он женился на моей Эдите, но из ненависти ко мне не стал с ней жить, хотя красивее ее не было девушки. Он и собственной матери за ее старание еще мальчишкой посадить его на трон заплатил черной неблагодарностью (кто он после, как не дурак?): взял и упек старуху в тюрьму. Что он сделал это по моему совету — это правда, но совершенная неправда, что она прошла по девяти раскаленным лемехам и отдала девять поместий, когда у нее и одного-то не было.
Впервые я попал в передрягу по милости моего сына Свейна, лишившего чести аббатису Леонскую (теперь это Леоминстер в Херефордшире). Сотворив это, он бежал в Данию и оттуда просил меня добиваться помилования. Сначала король отказал, подученный, как я потом выяснил, церковниками, в особенности же своим капелланом, которого я не пустил в епископы. Тогда мой Свейн с несколькими кораблями вторгся на побережье и учинил неслыханный разбой, чем и добился своего, поскольку теперь я смог играть на страхе короля, а страх, я давно знал, был его основным свойством. И, не простив ему первый проступок, король был вынужден помиловать его после куда более страшных преступлений, не посчитавшись с потерпевшими и вызвав всеобщее осуждение.
Благоволя к норманнам, король сделал норманна архиепископом Кентерберийским, осыпал его милостями[169]. Против этого человека у меня было одно-единственное возражение: что он выдвинулся без моего участия, а такого рода неприязнь может оказаться роковой для вызвавших ее, когда у кормила власти стоят могущественные фавориты, ибо выдвинувшиеся помимо нас внушают подозрительность и страх. Когда мы протежируем своему человеку, мы всеми силами стараемся удержать его в своей власти, дабы в любую минуту вернуть его в прежнее состояние, если он вздумает действовать вопреки нашей воле; по этой же причине даже близко не подойдет к государю тот, в ком у нас нет уверенности, что он не пробьется к его сердцу и не расположит его в свою пользу; никакой премьер-министр, я думаю, не чувствует себя в безопасности, если кто-то еще пользуется доверенностью государя, которого все ревнуют друг к другу, как горячо любимую жену. Поэтому всякий, имеющий к нему доступ независимо от нас, есть заведомый враг, которого благоразумно сразу же извести. Ведь любовь королей переменчива, как женская, и удержать ее можно тем же способом: удалив соперников.
Архиепископ недолго держал меня в неопределенности и скоро дал неопровержимое свидетельство королевского к нему благоволения, определив на более или менее важную должность некоего Ролло, худородного римлянина с весьма посредственными способностями. Когда я указал королю, что болвану слишком много чести в таком назначении, он ответил, что тот доводится родней архиепископу. — В таком случае, сэр, — ответил я, — он в родстве с вашим врагом. — Больше мы к этой теме не возвращались, но из дальнейшего поведения архиепископа я понял, что король посвятил его в наш приватный разговор, а из этого следовало, что он доверенное лицо, а мной пренебрегают.