Метет, метет метель по улицам Москвы, завывает ветер на перекрестках и в подворотнях домов, колышет оборванные полотнища с воззваниями и лозунгами. Редкие фонари освещают улицу с длинными безнадежными очередями…
Лето. Автомобильные мастерские, именуемые обычно заводом. Уныло-прерывисто звучит осипший гудок: не то сигнал тревоги, не то обычные позывные завода.
Зворыкин в расстегнутом бушлате и сбитой на затылок бескозырке проходит захламленный заводской двор и входит в полуразрушенный цех.
Станки – токарные, шлифовальные и прочие – бездействуют. Небольшая группа рабочих покуривает, несколько размундиренных солдат режутся в очко. Кое-кто «трудится»: один ладит рукоятку к финскому ножу, другой чинит примус, третий сверлит отверстие в железной трубке для кресла. Зворыкин замечает все это своими острыми, цепкими глазами.
– Здоров, Алеха! – От группы курильщиков отделился токарь Каланча. – Каким ветром занесло?
– Революционным, балтийским! – радостно отзывается Зворыкин. – Ну, как вы тут?..
– Неинтересная наша жизнь, Алеха, сам видишь – сплошное непотребство.
– А где кадровики, где пролетариат?
– На Галицийских полях, на Мазурских болотах полегли, – вздохнул Каланча. – Кое-кто, конечно, приполз домой, а так, – он махнул рукой, все больше вчерашние землепашцы или не помнящие родства…
– Здорово, ученик! – Возле них остановился пожилой усатый мастер Василий Егорыч.
– Уже не ученик, Василий Егорыч, а помощник судового механика, – уважительно отозвался Зворыкин, пожимая усатому руку.
– Сюда-то сердце привело или дело есть? – спросил Василий Егорыч.
– Нешто сердце с делом всегда поврозь? – усмехнулся Зворыкин.
Им не удалось поговорить. С громким шумом в цеховые ворота хлынула толпа людей, враз заполнив обширное и пустынное помещение. И тут же с революционной быстротой возник митинг. Полуинтеллигентного вида человек в пенсне на самоварной физиономии взобрался на разбитый станок и зычно объявил;
– Товарищи рабочие, мировой капитализм перешел в наступление… В Нефанленде разогнали демонстрацию!..
Потрясенное этим сообщением собрание разразилось гулким ревом.
Голос из толпы. Даешь резолюцию!
Второй голос. Пошлем протест. И объявим неделю дружбы!
Первый голос. С кем?
Второй голос. С этим, как его… Ну, где разогнали…
Первый голос. С Нефанлендом? А как мы с ним будем дружить? Он небось в Африке.
Третий голос. По переписке придется!
Председательствующий. Товарищи рабочие, включим неделю дружбы с Нефанлендом в месячник солидарности со всеми чернокожими народами!
– Кто этот горлопан? – спросил Зворыкин своих друзей.
– А бес его знает! Объявился вдруг… Говорит красный директор, – отозвался Василий Егорыч.
– Прошу слова! – зычно крикнул Зворыкин.
«Красный директор» поглядел на живописную фигуру моряка: тельняшка, бушлат, смоляные кудри из-под бескозырки – и как-то засомневался.
– Даешь слово революционной Балтике! – крикнул Василий Егорыч.
Его поддержали, и Зворыкин одним прыжком очутился на «трибуне».
– Товарищи рабочие, кто мне скажет, какая в России власть? – обратился он к собранию.
– Да никакой нету, – ответил размундиренный солдат на костыле.
– Как так? – поперхнулся Зворыкин. – Выходит, Россия сирота?
– Не горюй, морячок, найдется дрючок! – ломаясь, крикнул костыльник.
Зворыкину надоело пустое препирательство.
– Эх вы! – сказал он с горечью. – Я на этом самом заводе еще мальчишкой на хозяина горбину гнул… Нешто мог я тогда мечтать… – Он задохнулся и вдруг наклонился к толпе – и в упор: – Совесть у вас есть? Себя же проигрываете! Завод в бардак превратили?..
– Не с того голоса поешь, товарищ матрос! – перебил его «красный директор». – Для революционных масс нет святее…
– А пошел ты знаешь куда! – отмахнулся Зворыкин.
Тот попятился и чуть не свалился с «трибуны».
– Не больно командуй! – послышалось из толпы. – Подумаешь, енерал какой выискался!
– Братцы, никак, старый режим вернулся! – заорал костыльник. – Хозяев страны в рыло норовят! – И он театрально рванул на себе ворот.
– Будет тебе, припадочный! – прикрикнул Василий Егорыч. – Чего людей мутишь?