– Наш.
– Отгрузили. Кто дальше? Муратов?
– Мурадов, – поправил Левашов.
– Все равно на «м», – сказал врач и опять начал перелистывать книгу. – Полковник Мурадов. Ранение в область кишечника. Ваш?
– Мой, – сказал Левашов.
– Тоже отправлен. Этого помню. Тяжелый. Кто еще?
– Переверните обратно на один лист, – сказал Левашов, – на «л» посмотрите. Лопатин.
Лопатина в книге не было.
– Когда отвалит эсминец?
– А это уж нам неведомо, – сказал врач. – Мы отгрузили – и все! А когда отплытие? – Он пожал плечами. – Это и говорить не положено. Этим немцы интересуются!
– А это точно, что вы их обоих отправили? – строго спросил Левашов.
– Вы что, смеетесь? – обиженно сказал врач. – Будите людей, вам по-человечески объясняют, а вы начинаете дурака валять! Вы что, выпили, что ли?
– Я не выпил, – вдруг обидясь, крикнул Левашов: у себя в полку за все эти тяжкие сутки он не взял в рот ни глотка, а про выпитый у Бастрюкова стакан забыл, словно его и не было. – Я не выпил. Я в бою был. Устал. Соображаю плохо. Почему вы смеете говорить мне, что я выпил?
– Не шумите, – примирительно, но твердо сказал врач. – У вас нервы, у нас нервы. Вы их на немцев и румын расходуйте, а на меня нечего! Сказал, что отправил ваших товарищей, значит, отправил.
– Извиняюсь, – Левашов показал на стоявший на подоконнике графин. – Вода?
– Вода.
Левашов налил из графина стакан мутной теплой воды и жадно выпил ее.
– Спасибо, – сказал он, вытирая рукой губы. – Поехал.
– А как же осколки? – окликнул его военврач, когда он был уже в дверях.
– Осколки? – переспросил Левашов. Он и забыл про свои осколки. – Из порта обратно заеду.
На стоявшем у пирса эсминце поспешно заканчивались приготовления к отплытию. Чтобы уменьшить опасность бомбежек, надо было затемно пройти Тендерову косу и попасть в зону прикрытия своих истребителей. Раненые были погружены, но к пирсу все подъезжали и подъезжали новые грузовики с ящиками: по приказу Военного совета из Одессы эвакуировали музейные ценности.
У двух трапов стояли моряки с винтовками. Они не пропускали на эсминец ни одного человека. Бойцы и гражданские разгружали и складывали ящики у трапов, а на эсминец их таскала команда.
Посмотрев на строгих морячков, стоявших с винтовками по обеим сторонам трапов, Левашов понял, что тут не проскочишь, и стал высматривать какое-нибудь морское начальство.
– Калюжный, Калюжный, не прохлаждайся! Этот ящик краном надо брать. Кран давай! – кричал, стоя в двадцати шагах от Левашова, спиной к нему, короткий, плотный морячок-командир, в куцем кительке и с пистолетом на длинных морских ремнях, при каждом движении хлопавшим его по толстой ляжке.
– Слушайте, товарищ морской бог, – сказал Левашов, подходя к нему сзади. – Как бы попасть на вашу посудину?
Морячок повернулся и, вздернув голову, выставил навстречу Левашову богатырский орлиный нос. Он явно собирался выругаться, но вместо этого расплылся в улыбке и, протянув Левашову коротенькую руку, воскликнул: «Федя!» – с таким выражением, словно только и ждал встретить Левашова, именно сейчас и здесь, в Одесском порту, около своего эсминца. Это был Гришка Кариофили, керченский грек, земляк Левашова, а потом его однокашник по военно-политическому училищу. Они не виделись семь лет.
– Ты чего здесь делаешь, Гришка? – спросил Левашов.
– Комиссарю на этом красавце, – сказал Кариофили. – А ты?
– С утра был комиссаром полка.
– А теперь чего?
– А теперь хочу драпануть вместе с тобой из Одессы. Возьмешь?
– А если серьезно?
– Приехал попрощаться, ты сегодня за один рейс двух моих бывших командиров полка увозишь.
– Двух сразу? – спросил Кариофили. – Слыхал, что у вас туго, но не думал, что так!
– А ты съезди на передовую, погляди. С воды не все видать! – сказал Левашов.
– Сахаров! – крикнул Кариофили стоявшему у трапа моряку. Он за время погрузки отвык говорить и только кричал. – Проводите батальонного комиссара в кают-компанию. Учти, через десять минут отвалим! – крикнул Кариофили Левашову, когда тот поднимался по трапу. – А то и правда в дезертиры попадешь!
В кают-компании эсминца на диванах и на матрацах, разложенных по всему полу, и даже на длинном столе лежали раненые командиры. Когда Левашов вошел, врач в морской форме, согнувшись над лежавшим на тюфяке у самых дверей раненым, впрыскивал ему что-то в бессильную, неподвижную руку. В кают-компании стоял запах ксероформа.
Осторожно пробираясь между матрацами, Левашов наконец нашел Ковтуна. Ковтун лежал в углу кают-компании и смотрел в одну точку перед собой, не обращая внимания на окружающее.
Он не сразу заметил Левашова, а узнав его, хотя и обрадовался, но уже посторонней, вялой радостью человека, которого пришли навестить из другого, надолго отрезанного мира.
– Как дела? – спросил Левашов. – Живой еще?
– Живой, – сказал Ковтун. – Мне бы только эту чертову воду переплыть. Лежу и думаю: разбомбят на воде, и уйдешь вниз, как гиря. Плавать не умею, боюсь – и все тут. Если б хоть боли мучили – воткнули бы, как другим, шприц, и проспал до Севастополя.
– А ты скажи, что болит, – посоветовал Левашов. – Где Мурадов, не знаешь?
– Не видал, – сказал Ковтун. – Мы теперь – дрова, куда положили, там и лежим.
– Я к тебе еще зайду, – сказал Левашов. – Пойду его поищу.
Пройдя мимо остальных раненых и убедившись, что в кают-компании Мурадова нет, Левашов вернулся к дверям. Врач в морской форме распоряжался выносом того, кому он пять минут назад делал укол. Раненый, не приходя в сознание, умер; два краснофлотца поднимали мертвеца.
– Не скажете, товарищ военврач, где у вас тут полковник Мурадов? У него тяжелое, в живот, – добавил Левашов, понимая, что это стало теперь главным отличительным признаком полковника Мурадова.
– Двое самых тяжелых в каюте первого помощника. Налево первая.
«Плохо дело», – подумал Левашов.
В каюте на койке и на диване лежали раненые. У стола, повернувшись на винтовом кресле лицом к двери, спал санитар в халате поверх общевойсковой формы.
«Наверное, взад и вперед плавает, сопровождает», – подумал о нем Левашов и узнал лежавшего на койке Мурадова.