- Надо завтра ехать, то есть лететь, - поправил себя Лопатин. - Если вы дали согласие.
- На такое личное обращение ко мне моего предшественника я, естественно, не мог не дать согласия. Место на самолет до штаба фронта, по моей просьбе, уже оставлено за нами. Речь о другом - кому персонально лететь.
- Речь-то обо мне, Михаил Александрович, - вспомнив имя-отчество генерала, сказал Лопатин. - Мне и лететь.
- Есть и другие кандидатуры. Их уже обсуждали. Но отложили решение до вашего прибытия. Вы лишь сегодня вернулись с фронта и, как я уже рекомендовал вам, должны сходить к медикам. Мои предшественник, давая телеграмму и называя вас, был, наверно, не в курсе дела с вашим здоровьем.
Услышав это и вспомнив Матвея, Лопатин внутренне усмехнулся: если успел увидеть Гурского - скорей всего, в курсе. Но для такого, как он, это ничего не меняет.
- Не горячитесь, Василий Николаевич. Осведомлен о вашей дружбе с покойным и от него самого, и от других, но мертвого не воротишь. А здоровье у нас с вами одно на всю жизнь, тем более когда мы уже немолоды. - Генерал, кажется, принял молчание Лопатина за колебание.
Но Лопатин не колебался, просто думал: как все это будет трудно - и тут, и там. И может быть, тут трудней, чем там.
- Вы его матери - она здесь, в Москве - еще не сообщали? - спросил он.
- Думали и решили, что как раз это лучше сделать вам.
- Это - мне, а то - кому-то другому? Не получится, Михаил Александрович.
Лопатин слишком хорошо понимал неотделимость одного от другого. "Как так, прийти к его матери, сказать, что ее Боря погиб, а потом начать объяснять ей, что, хотя похоронить его просили тебя, но полетишь к нему не ты, - как повернется на это язык?" - подумал он, но вслух сказал совсем другое:
- Я рассматриваю эту телефонограмму как личное обращение вашего предшественника не только к вам, но и ко мне. И в том, что касается меня, прошу оставить решение за мной.
- Ну что ж, быть по сему, летите! - Генерал вздохнул. Судя по выражению его лица, ему все это не правилось, но логика, стоявшая за словами Лопатина, оказалась сильней.
- В его незаконченной корреспонденции я там, на месте, разберусь, сказал Лопатин. - Что потребуется, допишу и передам по военному проводу.
- С этим можете не торопиться, это дело второе, - сказал генерал.
"Хороший ты человек, но не газетчик, - подумал Лопатин. - Не понимаешь, что это как раз и есть дело первое". Он вспомнил о Нике, о том, что через несколько минут придется звонить ей, и спросил, известно ли, когда завтра пойдет самолет.
- Известно. Мне доложили, что в семь ровно.
- И еще одни вопрос: когда я буду у его матери, вправе ли я сказать ей от вашего имени, что впоследствии, если позволит дальнейшее продвижение наших войск и общая обстановка на фронте, будут приняты меры, чтобы она могла посетить могилу сына? Можно ее этим обнадежить? Больше - нечем!
- В принципе, разумеется, - без колебаний сказал генерал, и Лопатин, прощаясь с ним, еще раз подумал, что он хороший человек.
Лева Степанов сидел в своей комнате и ждал Лопатина.
- Летите? - спросил он.
Лопатин кивнул, сел к столу и, сняв телефонную трубку, чтобы позвонить Нике, остановился и поглядел на Леву:
- Вот на этот раз действительно выйди. Будь другом, оставь меня одного...
21
Он шел к матери Гурского, плохо представляя себе, как все это будет. Вот он войдет, поздоровается с ней и скажет. А что потом?
Уже трижды за войну - в сорок первом и два раза в сорок третьем - ему приходилось вот так приходить в дом и говорить, что его нет, про человека, которого считали живым.
В сорок первом он пошел сам, потому что сам видел, как это было, и, кроме него, некому было прийти и рассказать.
А в сорок третьем он оба раза сам не был свидетелем происшедшею и знал убитых и их уже успевших вернуться из эвакуации в Москву жен не лучше, чем их знали другие люди в редакции, по именно его - в одном случае редактор, а в другом товарищи - попросили первым пойти и сказать. Почему-то считали, что он сделает это лучше других. И хотя он сам так не считал, но это принадлежало к числу тех просьб, в которых не отказывают. И он приходил и говорил и хорошо помнил все, что происходило после этого. Но все те три раза - это были молодые женщины, у которых кто-то оставался: дети, отцы, матери, братья, сестры... У них в жизни было еще что-то, кроме вдруг переставшего быть.
А сегодня он шел к старухе, которой предстояло сказать, что она лишилась всего, что у нее было, и ей больше не для кого и не для чего жить.
Он не мог позвонить ей в двенадцать ночи и заранее сказать: "Сейчас я к вам приду!" - потому что она неминуемо бы спросила: "Что случилось?" Звонить ей было нельзя. Оставалось прямо идти к ней.
Полторы недели прожив у нее этим летом, он знал, что она ложится по-всякому - то раньше, то позже, и сейчас может и спать и не спать. Она никогда не засыпала, не послушав вечернего сообщения Информбюро, но иногда после этого еще ходила по комнате и что-нибудь прибирала или перебирала, а иногда, если с утра ходила по магазинам и уставала от очередей, слушала радио, улегшись в постель, и, дослушав, выдергивала в темноте вилку репродуктора и сразу же засыпала.
- Боря смеется, что у меня детский сон, - говорила она про сына.
Да, так говорил про нее ее Боря, и говорил не только ей, говорил и будившему его Лопатину вчера утром в штабе фронта:
- У меня зд-доровая наследственность п-по материнской линии: не сп-пать так не сп-пать, а сп-пать так сп-пать!
Но чем ближе Лопатин подходил к ее дому, тем меньше мог представить себе, что она спит сейчас тем детским сном, про который говорил ее сын.
Укоренившаяся за войну привычка - задним числом связывать смерть людей и с их собственными, и с чужими предчувствиями - не миновала и его. Ему казалось, что мать Гурского не может сегодня спать. Но оказывается, она спала. Он несколько раз нажимал на тот из звонков, который звонил не в коридоре, а прямо в ее комнате, прежде чем она открыла ему, заспанная, в бумазейном халате поверх ночной рубашки и с поразившей его улыбкой на лице такой, словно, открывая среди ночи дверь после его нетерпеливых звонков, она ждала чего-то хорошего, и не ужасного. Ее лицо не изменилось и тогда, когда она увидела его. Прикрыв дверь и взяв Лопатина за руку теплой от сна рукой, она молча потянула его за собой по коридору, длинному, полутемному, с одной тусклой экономной лампочкой под самым потолком. Она шла и тянула его за собой, заботясь, чтобы он не нагремел в тишине своими сапогами и не разбудил кого-нибудь из соседей, и отпустила его руку, только когда они вошли в комнату.