- Видали, что за человек? Хоть бы сообразил, что я в свою последнюю операцию иду, настроения бы не портил! - Он даже сплюнул за борт от обиды. Себя самого считает природным разведчиком, а если я воюю без постной рожи, со смехом и с песней во весь голос, значит, я уже не разведчик, просто мне везет, что цел! А операций, между прочим, мы с ним провели так на так - по двенадцати. И сегодня и у него и у меня - чертова дюжина.
- А я, назло приметам, считаю число тринадцать как раз счастливым, сказал Лопатин.
- А я об этом даже и не думаю, - рассмеялся Рындин. - Счастливое число - вообще дурость! Счастливый человек - другое дело... Вот вы, например, счастливый человек. Сегодня здесь, на Ледовитом, а какой-нибудь месяц назад были на Черном, в Одессе!
Лопатин ответил, что видеть эвакуацию Одессы было по такое уж счастье.
- Но ведь эвакуация-то прошла на ять! По крайней мере, судя по тому, что вы нам сами рассказывали при первой встрече. Или тогда наврали, а теперь совесть зазрила?
- А вы полегче на поворотах! - сердито сказал Лопатин. - Все, что рассказал вам тогда, могу повторить и сейчас, слово в слово. Но счастливым человеком себя не чувствовал. Ни дураком, ни уродом не был.
Удивленный этой вспышкой Рындин, не найдясь, что ответить, схватился за свой здоровенный бинокль и сделал вид, что он что-то разглядывает в море, хотя разглядывать, кажется, было нечего, а Лопатин, отвернувшись от него и глядя в летевшую по борту воду, снова, в который раз, вспомнил ту свою последнюю одесскую ночь, когда уходили в Севастополь.
* * *
Немцы запоздало бомбили опустевшую гавань, горели пакгаузы. Катера грузились при мерцающем дымном свете пожаров. Начальник одесской морской базы, высокий хладнокровный бородатый моряк, неторопливо постукивая каблуками по бетонному пирсу, подошел к иронически наблюдавшему за бестолковой бомбежкой генералу Ефимову и небрежно бросил руку к козырьку:
- Товарищ командующий, разрешите пригласить вас перекусить...
- Пошли! - Ефимов широким жестом захватил всех, оказавшихся рядом, и первым вошел в стоявший тут же, у пирса, опустевший домик командного пункта. Там, внутри, не было ровно ничего, кроме накрытого белоснежной скатертью стола с бутылками и бутербродами. Стол стоял кат; вызов судьбе и немцам. Все, не садясь, выпили по стакану вина, глядя в красные от пожара окна. И Ефимов и моряк понимали, что этот их последний не то ужин, не то завтрак на пирсе - щегольство и даже мальчишество, но в тоже время он - и последняя их молчаливая пощечина врагу, только сейчас, с опозданием на сутки, опасливо подходившему к окраинам вымершего города.
Дожевав бутерброды, все спустились по трапу на плясавший под ногами катер. У Ефимова были тяжелые, свинцовые от усталости глаза. Вспышка озорства прошла. Впереди был Севастополь, а позади - два месяца боев по колено в крови и все-таки, несмотря на всю эту кровь, оставленная Одесса...
- Так-то, товарищ корреспондент, - сказал Ефимов, дернул контуженой головой и невесело посмотрел в глаза Лопатину своими свинцовыми глазами. И отсвет пожара на миг сделал их кровавыми...
* * *
Нет, какое уж тут счастье! Просто люди делали все, что могли. Такое чувство действительно было. Но под ним - горечь, залитая в душу по самую пробку.
Лопатин так долго молчал, что Рындина, наверное решив, что он обиделся, подошел, положил ему руку на плечо и сказал, что насчет вранья он пошутил, хотя с кем не бывает - и разведчик иной раз наврет как сивый мерин, и у писателей не без этого.
Лопатин кивнул и объяснил, что вспомнил про Одессу и задумался, поэтому и молчал.
Рындин, забыв свою тяжелую руку на плече у Лопатина, глубоко вздохнул:
- Жалко ребят! - Ребятами он называл всех хороших, по его мнению, людей - от солдата до генерала. - Как они теперь там, в Севастополе? Из осады в осаду! И когда вы их еще увидите... Вот и я, - он еще раз вздохнул, - сам напросился под Москву, а сегодня стою всю дорогу, травлю за борт и думаю: прощай, Заполярье, прощайте, дружки-разведчики, прощай, подводная холера - капитан-лейтенант Иноземцев. Со всеми ругался, а всех жалко! И никакое Информбюро не скажет, когда вас снова увижу... Фронт-то какой! Махина! - воскликнул наконец освободив плечо Лопатина и широко раскинув руки. Отсюда до Севастополя! И людей на нем - нет числа, и умирают каждый день многие тысячи... А мы тут как песчинки. Лазаем в разведки из-за какого-нибудь мостика или трех пушчонок и радуемся, словно золотое яичко снесли... А кто умрет завтра, а кто в самый последний день - не нам выбирать. А кто доживет до конца - с того чарка! Так, что ли, товарищ Лопатин?
Спросил и, словно устыдясь своей растроганности, во всю глотку гаркнул на луну:
- Ну что ты прямо, как фара, в глаза лепишь!
Море и небо сейчас, при свете луны, были почти одною и того же густого, ровного серого цвета, и только на горизонте, где смыкались два их серых полотнища, появилась чуть заметная пятнистая чернота.
- Что это? - показал на нее Лопатин.
- То самое, куда идем, Норвегия.
Судя по всему, дело шло к высадке. Палуба заполнилась белыми фигурами разведчиков.
"Теперь уже скоро", - подумал Лопатин, и мысль, что через пятнадцать или двадцать минут он сойдет на землю, где нет наших, а есть только немцы, смутила его своей непривычностью.
Иноземцев поднялся на палубу последним и сразу подошел к Рындину. Отойдя в сторону, они поговорили о чем-то, и Рындин подозвал Лопатина:
- Может, останетесь на охотнике, больно уж ночь светлая?
Лопатину захотелось сказать "да", но он сказал "нет", понимая, что Рындин ничего другого и не ждет, а свой вопрос задал по настоянию Иноземцева.
- Ну, что я тебе говорил? - отойдя от Лопатина, сказал он Иноземцеву таким громким шепотом, что его мог не услышать только глухой.
У берега было мелководье и камни, охотник не смог подойти вплотную сходней не хватило, их нарастили досками, и двое краснофлотцев из команды влезли в ледяную воду и страховали перебегавших по доскам разведчиков, чтобы они выбрались на берег сухими.
Но Лопатин все-таки ухитрился окунуть в воду одну полу маскхалата. Она скоро замерзла и гремела на ходу, как жестяная, все пятнадцать километров, что они шли пешком по берегу.
И этот звук, казавшийся самому Лопатину неправдоподобно громким и отовсюду слышным, вспоминался ему потом, пожалуй, чаще, чем все остальное, происходившее с ним в ту ночь.