Кира оторвалась от нахлынувших воспоминаний и вернулась к письму.
«Знаешь, после долгого перерыва, когда я не брала в руки не только простого карандаша и ручки, но даже самой обыкновенной книги, примитивного детектива в мягкой обложке, я опять начала понемножку писать. Прости, кажется, у меня и не письмо получается вовсе, а прощание какое-то. Или, если хочешь, можешь назвать это исповедью, быть может, отповедью. Меня неумолимо несёт поток скомканного сознания, где есть вот такие стихи».
С удивлением Кира оглядела бегущие ниже, теснящиеся и наползающие друг на друга стихотворные строки. Раздражённо она подумала: отец был, как всегда, прав, всё-таки здесь речь о литературе. Сразу пришёл на память ходивший в списках цикл стихов Марины Цветаевой «Подруга». Она грустно усмехнулась:
Кира боготворила творчество Марины Ивановны, а всякую попытку сравняться с ним считала кощунственной, тем не менее она внимательно прочитала стихотворение из письма. Оно было без названия, без посвящения, и уж подражательным его точно нельзя было назвать.
Необычный ритм стихов заворожил Киру, но они неожиданно обрывались. Кира отложила очередной лист-квитанцию, задумчиво поднесла к губам опустевшую кофейную чашку. Строки, написанные Валерией, были туманны, но они удивительным образом тронули, взволновали. Кира отставила чашку и перечитала стихотворение, теперь гораздо медленнее и внимательнее. Если не вникать в художественные достоинства и недостатки текста, следовало признать, что от него шли волны сексуальности. Как бы Кира ни была равнодушна к женщинам, эти стихи встревожили её. Она замечталась, неосознанно поглаживая грубую поверхность бумаги. Где-то в подъезде громко хлопнула дверь. Кира вышла из задумчивости и продолжила чтение.
«Три дня назад был самый добрый и светлый на земле праздник. Я, конечно, провела его с тобой, всю ночь любовалась замечательной кошачьей ухмылкой твоих хитрющих, слегка раскосых глаз. Интересно, кто первый придумал, что у беды глаза зелёные? Мне кажется, этот человек совсем не знал жизни и очень сильно ошибался.
У беды глаза серые, с живым металлическим блеском, который удивительным образом способен менять оттенки, переливаться радужными бликами в зависимости от освещения или мимолётного настроения, как хорошо отполированная легированная сталь. Твои серые глаза всегда завораживали меня своей льдистостью, казались неприступными, как у снежной королевы. Они подавляли мою волю величием пантеры и высокомерием императрицы. Твой взгляд, цепкий и хваткий, сковывал меня, словно кандалы. Он возбуждал, впивался в меня колкими иглами, от которых по телу пробегала сладкая дрожь, и пронзал насквозь, словно короткая, выпущенная с огромной скоростью арбалетная стрела, так что порою перехватывало дыхание. Он всё видел, понимал, брал меня в плен и уже не отпускал на свободу.
Власть твоих холодных серых глаз надо мной была безгранична. Я их боялась, как удара тупого ножа в грудь. Но они притягивали меня, словно играющее матовым блеском лезвие стилета. Я и панически их страшилась, и страстно обожала, пыталась от них скрыться – и всякий раз летела навстречу к ним стремглав, что было сил, бросив любые дела и позабыв обо всём на свете. В сиянии твоих глаз заключалось для меня великое счастье, но я знала, что они же грозили мне неминуемой погибелью».