Вспоминая о дочери, Баранов очень сожалел, что не смог наладить с ней нормальных отношений. Он совсем не был в курсе её дел: не ведал не только с кем дружит и чем интересуется, но и даже где и как учится. Через дальних знакомых прослышал только, что теперь она студентка одного из недавно открытых новомодных университетов, семьёй пока что не обзавелась.
Он знал также, что, когда Тамара второй раз вышла замуж, Светлана вместе с матерью без сожалений рассталась с его, как она называла, «скотской» фамилией. «Хватит, – говорила девочка, – достаточно в школе наобзывали». Обе они сменили её на более благозвучную «морскую» фамилию отчима, стали то ли Кораблёвыми, то ли Кораблиными.
Хотя ответственно относившийся к своим отцовским обязанностям Баранов и делал для Светы то, что было необходимо, получалось это у него очень уж механически. Создавалось впечатление, будто он действовал по заложенной программе, словно автомат. Души он своей не вкладывал в дочку. Светлана, как любой ребёнок, тем более девочка, всё хорошо понимала и чувствовала. Не смогла дочь простить родному отцу безразличия, в котором росла в детстве.
Тенистая аллея закончилась, и Баранов оказался на широкой заасфальтированной площади перед воротами больницы. Прошёл между припаркованными машинами скорой помощи, двинулся к выходу.
За проходной он в нерешительности остановился. Оглядевшись, повёл глазами по фонарным столбам и окрестным зданиям, как будто искал одному ему известный таинственный знак. Но никаких символических подсказок не обнаружилось. Город жил будничной жизнью, привычно пестрел рекламными щитами, предупреждал сине-красными знаками дорожного движения, информировал бело-синими коробами с названиями улиц и номерами строений.
День обещал быть погожим, и ехать домой прямо сейчас не хотелось. После недолгих колебаний Баранов решил свернуть к Москве-реке. Он чувствовал желание остаться на время одному, походить, подумать, окунуться в запах озона, растёкшийся над городом после грозы. Как он соскучился по свежему воздуху за мучительные месяцы в перенаселённой, душной палате! В этом районе столицы на набережной всегда было немноголюдно и тихо, особенно теперь, в разгар дачно-помидорного сезона.
Нескучный сад встретил задумчивого Баранова щебетанием птиц. «Остались же ещё в нашем сумасшедшем мире такие благостные уголки, – с умилением отметил он. – Чудом сохранившийся островок почти нетронутой природы прямо посреди суетной Москвы. Такое впечатление, что здесь время идёт гораздо медленнее. Есть в этом месте что-то гордое и величественное. Ходишь по дорожкам заросшего сада, смотришь с высоты на плавно текущую, мутную Москву-реку – и исподволь наполняешься здешними тишиной и покоем. Душа соприкасается с чем-то светлым и непостижимым, растворённым в воздухе, ощущает дыхание вечности».
«Просветление, – подобрал Баранов правильное слово, – здесь я чувствую сопричастность с основами всего глубинного, обыкновенно спрятанного от посторонних глаз. Кажется, что сама собой появляется особая улыбка, сродни выражению лиц тибетских монахов, которые озарены внутренней силой и знанием законов мироздания».
Баранов всегда ощущал гармонию с этим парком, относился к нему с особой симпатией, иной, чем к подмосковным лесам или любым другим местам в городе. Ему нравилось, что многие дорожки сада остались гаревыми или земляными, их не закатали в неживой серый асфальт, как почти всё остальное городское пространство. Приятно было, что, несмотря на любые политические и экономические изменения, завсегдатаи всё так же собирались на одном и том же месте за шахматами. Не только соревновались – живо обсуждали законченные партии. Многие приходили просто понаблюдать за чужой игрой, пообщаться со знакомыми. Баранов сам в шахматах был не мастак, но каждый раз, проходя мимо, останавливался на несколько минут и умилённо созерцал картину борьбы умов на 64-клеточном двуцветном пространстве.
Внезапно почувствовав слабость, Баранов присел на старую деревянную скамейку между двумя невысокими елями. Слева от самого края холма, спускающегося к Москве-реке, одиноко и величественно, словно старинный белый корабль посреди зелёного моря Воробьёвых гор, выплывал Андреевский монастырь. «Красота, – вздохнул Баранов, – намоленное место, благостное». Немного посидев, он осторожно, чтобы не полететь кувырком вниз, начал спускаться по довольно крутой и извилистой тропке к набережной.