Портфель время от времени удовлетворённо пухнул от переизбытка барановских мыслей – они излагались нервным, неровным, плохо читаемым почерком, какой бывает нередко у врачей, изощрённо шифрующих диагнозы от дотошных пациентов. Оба обширных отделения были плотно набиты скомканными листами, покрытыми арабесками и иероглифами безвестного алфавита.
Встречались в жизни портфеля периоды и похуже. После очередного творческого кризиса, настигавшего владельца, из него изымались все рукописи, удалялись научные журналы и переводные статьи. Он становился худым и плоским, каким был много лет назад на полке в универмаге, правда, теперь с одутловатыми, обвисшими за годы боками. Порой верный оруженосец подолгу таскал в себе только свежие выпуски непрочитанных «Московского комсомольца» и «Аргументов и фактов».
Портфель жил со своим владельцем единой жизнью, деля с ним все радости и горести. В хорошие времена он красовался на почётном месте у письменного стола, был вычищен и призывно блестел жёлтыми замками, словно открытыми немигающими глазами. В худшие, – заляпанный плохо смывающейся, липкой московской грязью, стоял неприкаянный в коридоре за дверью, на полу.
Он многое мог бы рассказать о жизни Баранова, гораздо лучше и подробнее, чем все знакомые с его хозяином граждане. Но по природе своей портфель был молчалив и скрытен. И потому светлые, во многом наивные порывы барановской души не стали достоянием ни широкой общественности, ни близких людей.
Себялюбивую Катерину всегда больше интересовала она сама – её творческие планы, карьера, внешность. Она уделяла лишь поверхностное внимание тому, что вертелось вокруг неё, – словно мелким спутникам, вращающимся вокруг основной планеты. Когда спустя много лет Баранов увидел лучезарную Катерину по телевизору, то с трудом узнал её. Эта незнакомая Катерина в своём женском расцвете была великолепна, обворожительна и возбуждающе сексуальна. Тёмно-зелёный деловой костюм идеально гармонировал с цветом глаз и неброским, аккуратным макияжем. Стильная причёска в наилучшем свете представляла крупные черты лица. Такая родная – и в то же время абсолютно чужая и далёкая женщина, красавица-мечта, сошедшая с обложки глянцевого журнала.
А внимание приземлённой Тамары исчерпывалось бесконечными проблемами быта. Тут уж не до душевных мужниных переживаний. Надо было как-то выкарабкиваться, вставать на ноги, поднимать семью, заботиться о подрастающей дочери. До откровенных бесед и признаний дело у них никогда не доходило.
С многочисленными друзьями Баранов пил пиво, радовался победам наших спортсменов, как положено, поругивал устройство страны, слегка касался внешней политики и экономики. Но в любом случае аккуратно обходил болевые темы отношений с женщинами и семейные дела. С коллегами он держался всегда корректно и вежливо, можно даже сказать, вёл себя услужливо, но при этом сохранял дистанцию, обсуждая исключительно научные проблемы и профессиональные вопросы.
Только преданный портфель знал о пристрастии Баранова к литературе и поэзии. Он посещал с хозяином музеи и вернисажи, концертные залы и театры. Он знал всех сослуживцев, товарищей и партнёров по преферансу, помнил всех женщин, с которыми Баранов когда-либо встречался. Но он берёг доверенные ему секреты настолько надёжно, что даже теперь, когда серьёзно захворавший Баранов был, можно сказать, на волосок от смерти, никто ничего не узнал о его бедах. Да и зачем бы портфелю афишировать тяготы и недомогания владельца, выставлять их напоказ. Не то время. У всех хватает своих забот.
Баранов с усилием поднял с пыльного асфальта портфель, в знак благодарности тщательно и нежно протёр ладонью запачкавшееся место и аккуратно прислонил старого друга к гранитной ограде.
Итог сегодняшних размышлений оказался малоутешительным: в преддверье грядущего пятидесятилетия близких-то у Баранова больше нет. Если долгие годы ещё сохранялись какие-то наивные иллюзии, то сейчас, после трёх страшных больничных месяцев, когда пришлось балансировать на грани жизни и смерти почти без надежды на благополучный исход, всё разрушилось окончательно. Обидно, что произошло это именно теперь, можно сказать, на закате. Пока жизнь петляла и скакала по кочкам да ухабам, пестрила и цвела разными красками, не находилось однозначного ответа на такой, казалось бы, простой вопрос: а есть ли у тебя настоящие друзья?