«Добрый день, Владимир Александрович, – услышал он знакомый взволнованный голос секретаря, – то есть доброе утро. Извините, пожалуйста, за беспокойство, но водитель ждёт вас уже полчаса, а на одиннадцать назначено заседание правления…»
Гаврилов попытался сосредоточиться. Пару секунд он просто лежал не двигаясь, глядя в потолок широко раскрытыми серыми глазами. Постепенно удалось пробудиться, и наконец к нему вернулось чувство реальности. Душу буквально затопило радужное настроение.
«Скоро буду!» – бодро ответил Владимир Александрович терпеливо ожидающему секретарю. Затем он легко и весело вскочил с нагретой постели, сладко потянулся и подошёл к широкому окну. Нажал на скрытую в стене кнопку – плотные тёмно-синие жалюзи медленно и бесшумно поползли вверх. В комнату хлынул поток дневного света. Гаврилов прищурился и прикрыл ладонью глаза. День обещал быть великолепным: на ярко-аквамариновом небо ни облачка, кудрявые, аккуратно подстриженные зелёноголовые деревья замерли без единого движения, стоял полный штиль. За спиной у Гаврилова под самым потолком привычно шуршала система кондиционирования воздуха, в углу зелёными огоньками приветливо помигивали датчики сигнализации.
На улице бурлила обычная столичная утренняя жизнь: ровными рядами стояли в пробках блестящие иномарки, потоки подтянутых, хорошо одетых служащих с портфелями и папками спешили в расположенное напротив здание конгресс-холла. Весеннее солнце сияло в вышине, отражаясь в куполах храма Христа Спасителя, затейливых эркерах отреставрированных дворянских и купеческих особняков, шпилях новомодных высоток.
«Финансовый мониторинг, – облегчённо хмыкнул Гаврилов, вспоминая только что виденный сон. – Ладно, послушаю сегодня, что интересного обнаружила эта служба. А то ведь завтра в Париж лететь», – и он расплылся в довольной, загадочной улыбке, глядя на раскрытый на журнальном столике новенький русско-французский разговорник.
Обратно в Хайфу
На старости лет Любаня страстно захотела уехать жить в Хайфу. Почему именно туда, а не куда-нибудь ещё? На этот вопрос она вряд ли смогла бы дать вразумительный ответ. О Хайфе (равно как и о других средиземноморских поселениях) она ничего не ведала, никогда этот город не видела, но всё равно стремилась на землю обетованную всей своей космополитичной солнцелюбивой душой. Самостоятельно осуществить взлелеянную мечту она никак не могла бы по причине стопроцентного славянского происхождения и соответствующей паспорту наружности. Оставалась надежда на Когановского. У него-то такая радужная перспектива, безусловно, была. Однако воспользоваться ею он безответственно не желал, и даже обдумывать не спешил, хотя седовласая (или лысая, кому как повезёт) старость уже была не за горами, а начала ленивой походкой спускаться в их пока цветущую семейную долину.
Расчётливый Когановский медлил. Аккуратно высказанное дражайшей половиной за семейным ужином тайное желание он не счёл таким уж крамольным или фантастическим, никоим образом категорически не отверг, но и не поддержал активно, как того хотела Любаня. Ему многое не нравилось в этой сырой, с его точки зрения, не продуманной до конца идее.
Главное, Когановскому ужасно, до ноющей зубной боли претило выражение «обеспеченная старость»! Довод этот любимая супруга преподносила в качестве основной причины запоздалой репатриации. Конечно, в данном словосочетании бесило Когановского никак не прилагательное «обеспеченная». Тут он, пожалуй, впервые за последние годы был полностью согласен со своей благоверной. А вот существительное…
Само это слово – «старость» – глубоко оскорбляло тонкий музыкальный слух меломана Когановского. Оно звучало трагическим, фальшивым диссонансом и выводило из себя, как окончательный диагноз-приговор из циничных уст лечащего врача: «Всё, больше не встанет. Будет красиво висеть, активно болтаться… Старость, батенька, чего ж вы хотите?» Всей своей розовой, без признаков пигментных пятен кожей, туго натянутой на кругленьком животике и затылке с короткой стрижкой «бобрик», ощущал Когановский свинцовую тяжесть этого мерзкого слова.
А хозяйственная Любаня под журчание воды при стирке, под шипенье утюга во время глажки, под шкворчание кипящего масла на раскалённой сковороде самозабвенно и томно напевала про себя одну и ту же переделку битловской песни: «Back in, back in, back in Хайфа!». Оригинал ливерпульской четвёрки «Back in the USSR» она не могла бы столь же чувственно и проникновенно исполнять: вся жизнь её определялась рождением в этом самом СССР, родных пенатов она ни разу не покидала и, соответственно, «бэкнуть» сюда из-за рубежа ей было просто невозможно. Зато она отчаянно стремилась в средиземноморский город – к идеальной среднесуточной температуре, тихой, умиротворённой старости и достойному пенсионному обеспечению.