Я едва не поперхнулась. Собственной слюной. Свят-свят! Чур меня… да упасите меня святые панталоны от такого брата! Это же просто персональный ад для грешной меня!
— Да, мы знакомы. В… в некоторой степени, — киваю, чуть хмуря брови, стараюсь сохранять спокойствие, а сама начинаю судорожно перебирать варианты и причины, по которым меня мог так внезапно вызвать Николай Никифорович и в чём тут может быть замешан Ян? Чёрт, когда в таких ситуациях маячит имя этого засранца, я вообще не представляю и, честно, боюсь представлять причины и возможные последствия. На ум во второй раз за день приходит воспоминание нашего последнего разговора. Только вот…
— Он ваш родственник? — не желает отставать от меня ректор.
Да с какого такого адского перепуга этот ненормальный решил, что мы родственники?!
— Н-нет, — снова запинаюсь.
— Возможно, дальний?
Да капец просто какой-то! Что за бред?
— Нет, Николай Никифорович, этот… э-э… — прикусываю язык, чтобы не назвать его «говнюком» вслух, — Ян Валерьевич… э-эм, Вольских?
— Да, именно.
— Так вот, этот многоуважаемый Вольских Ян Валерьевич не является мне ни братом, ни сестрой, ни даже самым дальним родственником из всех возможных.
Ловлю на себе критичный взгляд ректора, после упоминания Яна в женском роде возможных родственных связей.
— И-и… честно говоря, я всё равно не понимаю, при чём здесь Ян Валерьевич и-и… собственно я, — преувеличенным жестом указываю на себя большим пальцем, теперь уже окончательно потеряв связь между моим приходом сюда, моими несчастными родственными связями и треклятым Яном, мать его, Валерьевичем, упоминание которого, как известно, никогда не сулило ничего хорошего. Его имя — как самое кошмарное из всех существующих магических заклятий! Долбаная Авада Кедавра! Он — как вездесущая Чёрная смерть! Как тот, кого нельзя называть…
А тем временем в голове буйствует и колотится о стенки черепной коробки ярое желание вылететь из кабинета, позвонить этому напыщенному самодовольному идиоту и спросить: «Какого хрена тут происходит?». Разумеется, не забыв при этом повысить голос и обосрать его королевское превосходительство в лучших традициях «меня» — самоубийцы.
— А дело, собственно, в том, что мне очень неприятна сложившаяся ситуация, — мне кажется, Николай Никифорович за одну секунду как-то уж слишком помрачнел. — И в особенности мне неприятны какого-либо характера угрозы, завуалированные под миролюбивый тон.
Чё? Вот это он выдал. Угрозы? Какие ещё на фиг угрозы? Ян что, угрожал нашему ректору?! Капец… И самое страшное — то, что за многоуважаемым Князем ужаса, как говорится, не заржавеет и, зная его гаденькую натуру, он вполне мог провернуть нечто подобное. Один только вопрос — на хера?! Нет, он, конечно, сказал, что может восстановить меня в универе. Но не так же!
— Э-э, — протягиваю я, чуть хмурясь, потому что от последнего ответа мужчины ситуация даже чуть-чуть не прояснилась, а точнее не прояснилась вовсе. — И… что это значит? Я не очень понимаю, простите…
— Несколько месяцев назад ко мне пришёл сын одного очень влиятельного человека, — таки соизволил начать объясняться мужчина, — и потребовал отчислить одну нашу учащуюся. Я удивился: чем таким столь заурядная девушка могла так насолить этому очень успешному человеку? Разумеется, никто не посчитал нужным что-либо мне объяснять, — Николай Никифорович делает паузу, затем смотрит на меня так, словно я виновата во всех крупных несчастьях не только его самого, но и всей его семьи, начиная колена так с пятого.
Цепляю на лицо вымученную улыбку, потому как сразу припоминаю тот «знаменательный» денёчек, когда моя скромная жизнь маленечко рухнула (с крутого утёса) и покатилась по наклонной в самые настоящие тартарары. Но кое-что начинает проясняться, и теперь я сижу в ожидании кульминации его рассказа, пока не совсем понимая, что мне испытывать: страх или…
— Вы были отчислены в тот же день, госпожа Гронина.
— Да, — киваю, чуть кривя губы. — Помню.
— Вы были отчислены, потому что так захотел господин Вольских. И раз вы с ним знакомы… в некоторой степени, — последние слова ректор произносит так, словно пытается передразнить меня же, как бы намекая, что не верит. — Думаю, вы понимаете, что таким людям отказывать не стоит.
— Понимаю, — честно признаюсь я. Что верно, то верно. И это его «отказывать не стоит» я прочувствовала на себе самолично в последующие месяцы после отчисления.
— И всё же… — продолжает ректор, но затем сразу делает долгую и почему-то неприятную мне паузу. Мужчина смотрит, как будто подбирая слова. Но происходит это не оттого, что он как-то боится ранить мою вдруг ставшей странно-значимой персону резким словцом. А, как мне кажется, оттого, что сам пытается сдержаться, чтобы не обматерить меня и известную личность самыми последними словами и тем самым не опуститься до уровня базарной бабы. Он, как-никак, ректор, пусть и не самого престижного вуза.
— А теперь, — наконец находится Николай Никифорович очень недовольным тоном, — спустя столько времени этот тип появляется снова. И знаете что, госпожа Гронина?
— Что? — я снова пытаюсь улыбнуться всё больше выходящему из себя мужчине, но и в этот раз выходит неубедительно.
— Я очень не люблю, когда меня держат за… — он демонстративно и громко прочищает горло, — прошу прощения, идиота.
Ничего-ничего.
— И вся эта ситуация очень сильно похожа на издевательство чистой воды!
Прекрасно вас понимаю, и оттого убеждена, что любой на вашем месте был бы просто в ярости. Но в данном случае, как я понимаю, это не особо-то важно.
— И в особенности я не люблю, когда это делают в стенах моего вуза! — ректор резко встаёт, отчего я вздрагиваю. — А тем более так по-хамски. Подобное отношение к уважаемому человеку, доктору наук, просто возмутительно! — трясёт пальцем в воздухе Николай Никифорович.
И не говорите... просто безобразие.
Издевательски продолжает бурчать в мыслях, по всей видимости, моё не шибко-то воспитанное альтер эго.
Я вся буквально сжимаюсь. Капец, в том, что Ян приходил к нашему ректору, уже нет сомнений. Так довести бедного «изверга». На подобное способен только Князь ужаса. И гнев ректора мне хорошо понятен. Но что, мать его, он ему наплёл?!
— Простите, Николай Никифорович, — едва ли не шёпотом говорю я. — Мне очень жаль, что всё так вышло, но при чём тут…
— Вы восстановлены, — отрывисто, уже в который, раз перебивает мужчина.
— Что?
— Можете приступать к учёбе с завтрашнего дня, — он садится обратно в своё кресло, с большим неудовольствием достаёт из стола какую-то папку, а из неё — корочки тёмно-синего цвета, и протягивает их мне.
— Держите, госпожа Гронина. Теперь вы официально вновь восстановлены в нашем вузе.
Пару секунд медлю, затем неуверенно тянусь за студенческим, но стоит мне только взяться за него тремя пальцами, как этот «страшный» дяденька резко наклоняется ко мне и шипит следующие слова так, словно клянётся когда-нибудь отомстить мне непонятно за что. Причём отомстить жестоко и с особым, как говорится, цинизмом.
— И учитесь, госпожа Гронина. Учитесь.
В этот момент я впервые осознаю, насколько сильно может раздражать своя собственная фамилия.
— Потому что если вы не будете, я отчислю вас снова. И уже навсегда. И ни господин Вольских, кем бы он вам ни приходился, ни сам президент Российской Федерации не смогут вам помочь, — после он отпускает мой студенческий, быстрым жестом убирает папку обратно в стол и, грохнув ящиком, прибавляет:
— Вы свободны.
Быстро прихожу в себя, подскакиваю со стула и, пробормотав что-то вроде: «спасибо, всего доброго» (чем вызываю у ректора ещё большую волну злости), пулей вылетаю из его кабинета.
— Нина Георгиевна! — тут же орёт Николай Никифорович из динамика коммуникатора, когда я оказываюсь за дверью. Женщина, ровно как и я, вздрагивает.
— Да, Николай Никифорович, — обеспокоенно тараторит она.
— Подпишите и выдайте этой Грониной бумагу для Лидии Сергеевны.