Я дежурный по этажу. Сижу у входных дверей, книжку занимательную, как сейчас помню «Перевернутое дерево», читаю. Резко хлопает директорская дверь и директор чуть не бегом ко мне: –Коля, выйди на крыльцо и скажи этим людям, что я запретил им появляться здесь. Я «пулей» на крыльцо. Та девчонка, мужчина с женщиной –родители, пацан лет пятнадцати –брат. Идут от ворот к крыльцу. Быстро идут, решительно. Но «пыл» я угасил:
–– Вам запрещено сюда входить. Директор сказал чтобы вы убирались.
Затоптались на месте, не смотрят ни на меня ни на друг друга. Наконец мужчина поднял голову и довольно решительно и твердо мне говорит:
–– Сынок, мы пришли просить прощения и у девочки и у вас всех. И потому ты должен и обязан нас пропустить, ясно?
–– Ничего мне не ясно и ничего я вам не должен. Я должен только загородить дверь и не пускать. Это моя обязанность. Посторонним здесь делать нечего –и не удержался, добавил –особенно вам.
Посчитав, что я сказал все, и как мне показалось, убедительно, я пошел дочитывать книжку. Дочитав главу, машинально выглянул в окно. Сидят на скамеечке, съежились. А на улице поземка, холодно. Мне стало интересно и я вышел на крыльцо, уставился молча на них. На скрипнувшую дверь обернулись, женщина поднялась и подошла:
–– Сынок, пока не попросим прощения, не уйдем. Так и скажи директору. Нам теперь здесь что, замерзать? –и заплакала.
Я молча зашел и взял книжку. Не читается. Выглянул в окно. Сидят. Женщина плачет. Может и не притворяется. Пошел к директору. Постучал и зашел. Просматривает какие-то бумаги.
–– Сергей Никитич, сидят.
Встал, подошел к окну. Минуты две на них смотрел. Я тоже подошел и посмотрел на них. Мужчина смотрел на нашего директора, когда я подошел, отвел свой взгляд.
–– Ты понимаешь, Коля, мужчина, что сидит на скамеечке занимает немалый пост в городе, коммунист. Я знаю и его и его семью. И он знает, что я это дело так не оставлю, подыму вопрос о воспитании его детей на собрании, подыму вопрос в том ключе, что могут ли быть дети –барчуки у настоящего коммуниста. Мы уже на собрании касались вопроса о воспитании его сына, тоже почти так же обидел человека, как его сестра, поставили ему на вид. И я сомневаюсь в его искренности.
–– Да, но жена-то плачет –не совсем уверенно не согласился я.
Директор долго, а может мне показалось, смотрел на меня.
–– Иди дежурь, и ни кого не пускай.
Пошел. Дежурю. Не читается.
Через пять минут хлопнула директорская дверь. Злой и решительный направился к ним. На ходу указывая на входные ворота что-то резко сказал. Ему не ответили. Подошел и говорил минут пять, поминутно указывая на ворота. Женщина подняла заплаканное лицо и что-то сказала. За ней неуверенно мужчина. Директор начал успокаиваться, махнул безнадежно рукой и все направились к крыльцу. Зашли. Директор пошел наверх, а они как у дверей встали, так и стоят. Никто не подошел руки погреть у батареи, а ведь застыли. Не рассчитывали на такой расклад, что их не пустят, ни на то что резко похолодает и начнется поземка.
Директора не было минут двадцать. За это время по коридору проходили, пробегали малышня, лет семи, восьми. Женщина пыталась их угостить, совала конфеты , пряники,–диковинки для детдомовцев, но малышня, перед тем как взять, смотрела на старшего, на меня, я отрицательно мотал головой и они поспешно прятали ручки за спину, и угасал у них к лакомству интерес. И не зная, кто перед ними, из любопытства остановились в отдалении. Если кто-то из родственников пришел к воспитаннику, почему старший запрещает? И почему женщина такое вкусное лакомство дает плача, горько плача? Почему, наконец, старший брат, который по ночам дежурит у их кроваток, такой заботливый и чуткий, который никого не дает в обиду, который успокаивает нас по ночам, когда мы плачем, здесь сидит с «отсутствующим» лицом, когда гости стоят и не успокоит женщину?
Директор спустился с девчонкой. Интересно, что он ей сказал, как убедил спуститься? А сказал, как мне потом передали, только одно:
–– Оксана, простить или не простить, как сердце подскажет. Но они настроены решительно хотя бы увидеть тебя, попросить прощения. Николай их и так заморозил, не пустил в дом. А ведь если замерзнут, и даже простынут, на нашей это совести, на твоей и моей. Спустись к ним. Вместе со мной. Прошу тебя, дочка.