Опустил Любовь Сергеевну на диван я разжал руки; но Сергеевна не разжимала рук. Немного погодя её руки переместились на мою голову, отстранив мою голову и глянув мне в глаза, прошептала:
–– Спасибо, родной –и поцеловала в губы. Жарче и сладостнее не было у меня в жизни поцелуя.
–– Сергеевна, теперь тебе надо успокоиться и немного поспать, хорошо?
–– Как скажешь, Коля. Но по моему, мне не уснуть.
Но через пять минут успокоено, со счастливой улыбкой посапывала. Мы стояли на коленях перед нашим дорогим человеком и смотрели на её улыбающееся лицо и у Ивановича текли слезы. В моей же душе открывалась зияющая всесокрушающая пустота, в которую я погружался с каждым мгновением. Встали одновременно, меня шатнуло, Геннадий Иванович подхватил, крепко обнял. Не было более крепкого и благодарного в жизни объятия. Потихоньку вышли, закрыли дверь, и держась за плечо Ивановича я дошел до своей комнаты, завалился на кровать. Глянув на меня, вышел, сходил на предприятие и через минут пятнадцать пришел и уселся на край моей кровати. В его молчаливом присутствии мне легче было падать в неведомую пустоту, была надежда, что не все в моей жизни закончится. Я падал стремительно, падал неудержимо; проносились передо мной и судьбы никчемные и пустые родственников живущих и давно почивших, дедов и прадедов, которых в жизни не знал и не ведал о них; ограниченность и тупость; грязь житейская и моральная, которой нет объяснения и прощения. И более всего пугало в этой пустоте, в тех промелькавших перед моим взором, мысленным картинам бесзысходность жизненной линии и мысль –для чего живем? Да разве можно в таком дерьме жить? И часто не чувствовал своего тела, и плакал и стонал. И возвращал в бытие Иванович, положив ладонь на лоб; если начинал метаться –крепко обнимая. Ивановича сменила Любовь Сергеевна, которая пришла помолодевшей и без палочки. Наверно и ночевали. Брат был растерян –что за недуг меня свалил, почто глаза такие пустые и страшные, почто так жутко прошу спасти меня, что со мной? А я падал; и не было казалось конца этому падению, и страшил животно тот конец, до которого я должен упасть. Несла неведомая тяжесть вниз, как будто в море, для ускорения погружения взял камень и с камнем быстро ухожу на дно. И как в море, по мере погружения все дальше и дальше от поверхности воды уходит отражения света и с каждым метром погружения становится темней и темней –до полной темноты; так и погружение в пустоту страшит беззысходностью, никчменостью, жуткой и очень ясной реальностью духовной грязи и морального падения. В пустоте той нет света, нет объяснения, нет оправдания.
Наконец, прекратилось падение. Душа замерла –неужто? И с облегчением стремительно понеслась наверх, к свету; в голове мелькали сполохи цветов, вначале более темные, потом все светлее и светлее; оставив ненужный, тяжелый камень, ношу, на том предназначенном месте, где и должно. И я открыл проясневшие глаза и первые мои слова: « Спасибо вам, друзья!». И Сергеевна и Иванович с братом сидели вокруг кровати. Помогли мне подняться и я, по примеру блаженной, постарался окутать их светом, благословить. И почувствовал, что получилось. Двое суток сидели возле меня друзья мои, моля Бога, как умели, возвратить меня к жизни.
Пошла Сергеевна, пошла. И очень любила ходить, ощущать радость от одного того, что идет, передвигается –надо видеть и ощущать с какой радостью она принимала реалии жизни, с каким удовольствием ходила в парк специально покормить птиц кусочком сала и стояла не шелохнувшись держа на ладони этот кусочек, пока два, три снегиря «орудовали», больно опустив коготки в её ладонь. Если садился более тяжелый зяблик, ладонь под его тяжестью прогибалась, зяблик недовольно улетал с ладони, возмущенно стрекоча. Смеялась Сергеевна, смеялись и мы с ней на его возмущение. Подвесив этот кусочек на ветку, полюбовавшись как птицы его быстро уничтожают, шли домой. Радость обновленной жизни.
И после падения в пустоту стал видеть четче не только светлый свет человеков, но и ту пустоту без границ, которой нет объяснения, в которой люди живут блаженствуя, объяснить которую нет смысла. Не исправятся и даже не поймут. Темно-бардовый, до полной черноты свет человеков.