Незадолго до обеда снова пришли жена баяниста и ее сестра. Нас познакомили, и, как джентльмен, поставленный в известность о том, что он нравится женщине, я пообещал сестре жены баяниста, что лично покатаю ее на нашей машине, как только она, в смысле, машина, заведется.
Следует отметить, что в этот день, в отличие от предыдущих, все, кто приходил в бокс № 5, с нами очень вежливо здоровались... Сказывалось, вероятно, то, что Григорич, почему-то, заявил вчера, что свернет шею каждому, кто обидит «волгачей». Что касается краж, то здесь они, по-видимому, за обиду не считались. И, все равно, такое покровительство было нам очень кстати, поскольку никакой другой реальной власти мы здесь не встретили...
Перед самым обедом подключили электропроводку, и мы попытались запустить двигатель.
К этому времени в боксе собралось не менее полусотни местных жителей. Большинство из них мы видели впервые. У входа несколько человек играли на ящике в карты, рядом, на другом ящике, играли в домино, в стоявшей у стены группе обсуждали, насколько я смог расслышать, последние политические события и цены на скот.
А еще пели под баян... Пели хором, пели соло. Пели кто во что горазд, не слушая ни баяниста, ни друг друга... Но иногда, особенно, когда пелись старые украинские песни, их звучание оказывалось настолько прочувствованным, настолько глубоко проникало в душу, что все, кто не пел под баян, умолкали, да и мы с Сережей, забыв на время, где и в каком положении очутились, тоже начинали негромко подпевать.
Особенно мне запомнилось, как лысый хозяин троса, закрыв глаза и расставив, словно для объятий, руки, выводил неожиданно приятным, чуть надтреснутым баритоном:
«Чычери-чычери, чычери-чычери,
Розчешы мэни, Маруся, кучэри-кучэри...»
И все, затаив дыхание, слушали песню, не обращая внимания на полнейшее несоответствие слов песни и внешности певца. Потом хором, от души пели «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла...».
Когда песня закончилась, вперед вышла баба Дуся. Она впервые при нас сняла с головы свой платок и оказалась очень миловидной молодой женщиной с уложенной вокруг головы толстой косой. Сейчас даже черная железнодорожная шинель не портила ее. Она топнула ногой, ударила ладонью о ладонь и приказала баянисту:
— Мою давай! С выходом!
Баянист растянул меха, и «баба Дуся» пустилась в пляс, припевая:
Сплю, сплю, мэни сныться — Биля мэнэ молодыця...
Я — лап, вона е, А у мэнэ нэ встае...
Кто-то из сильно выпивших мужиков завел было «Иванко, Иванко, чорнявый та стрункый...», но на него гаркнул Григорич, и он смолк. Как мне рассказал потом все тот же баянист, несколько лет назад девушка из их поселка, на которую Григорич имел виды, уехала в город на учебу, а там вышла замуж за студента-африканца. С той поры любая песня, в которой упоминался «черный» парень, приводила Григорича в бешенство.
Вдруг, желая, вероятно, продемонстрировать свое пренебрежение к «черным», Григорич тоже запел. Правда, известная песня «По дорози жук, жук, по дорози чорный» в его исполнении звучала несколько иначе: «По дорози жлоб, жлоб...». И, хотя не было у Григорича ни слуха, ни голоса, слушали его молча и внимательно, даже, как мне показалось, сочувственно...
Человек со стороны, пожалуй, мог бы подумать, будто бокс №5 — место культурного отдыха жителей поселка. Этакий себе клуб встреч по интересам, что ли...
После обеда двигатель, наконец, завелся. Мы с Сережей почувствовали себя необыкновенно счастливыми и, естественно, стали ездить по территории бокса, проверяя работу всех систем. Каждый поворот, торможение, включение и выключение фар сопровождались восторженными криками присутствующих и бурными аплодисментами. Иногда двигатель глох, и стартером не сразу удавалось его запустить. Тогда толпа весело, с криками и улюлюканьем, толкала машину до тех пор, пока двигатель снова не начинал работать.
Кто-то из гостей, как мне показалось, с подачи баяниста, предложил вообще нас никуда не отпускать. Есть мы — есть праздник, самогон и музыка. Что еще нужно для полного счастья? А тут еще «баба Дуся» сказала, что Сережа «очень миленький», и послала ему воздушный поцелуй... Предложение оставить нас было встречено восторженными криками «народа». Мы пытались возражать, отшучивались, как могли, но тут поднялся молчавший до этого Григорич и заявил, что удерживать нас насильно никто, конечно, не станет, но если мы останемся еще хотя бы на месяц, то он, так и быть, простит плотника...