Утром болела печень и в голове будто опилки насыпаны. Вчера казалось, что только так и надо жить. Сегодня понимаю — не выдюжу. А ведь в голову лезло — бросить все, жениться на Стеше, поселиться где-нибудь на Восемнадцатой линии или на Песках, с утра пить водку и слушать, как она поет: «Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несешь с собой…» Все казалось легко и доступно.
Как-то сегодня мы с Ригелем поглядим в глаза друг другу? Никакого особого бесчинства вчера не случилось, но каждый был на себя не похож. «Офицеры образцового поведения», как называет нас директор Клингер, хотя и терпеть не может. А может быть, каждый из нас был именно вчера похож на себя, а каждый день на кого-то другого? На «образцового офицера»?
Ноет левый бок, и свет божий не мил. За окном серая муть. Дождик.
В голову лезет все то же — офицеры-доброхоты, как я их назвал, вступающиеся за несправедливо обиженных, бесправных и угнетенных. Они оказались участниками тайных обществ. Заступничество это стало гласным, ибо нет в нем ничего запретного. Но что мы знаем о том, что они еще замышляют, готовят, что уже делают? Мы, думающие так же, как они, согласные с ними и остающиеся сторонними наблюдателями.
Что же мешает нам? О, у каждого есть оправдания. Мне неосведомленность. И верно, не знал же я ни о каких тайных обществах. Ригелю, что Союз благоденствия распался. А за всеми этими оправданиями осторожность, попросту трусость. И вот что удивительно, на поле боя никто не захочет признать себя трусом. Преодолеет страх, даже пулям не поклонится. В мирной жизни никто не скрывает своей уклончивости. Это ли не позор!
10. ПОСЛЕ ВСТРЕЧИ
В эту ночь он должен был быть один.
Воротясь домой, тихо прошел мимо спальни в кабинет и бросился в кресло. Душил воротник. Он размотал галстук, сбросил сюртук, расстегнул рубашку. Стало легче дышать. На столе кувшин с квасом — не наливая в стакан, прямо из носика, будто мчался откуда-то, будто гнались за ним.
А ведь ничего не было. Просидел весь вечер почти молча в комнате, увешанной коврами и старинным оружием. Свечи горели тускло, полумрак, лица сидевших за столом были строгими, сумрачными, как лица святых на церковных стенах в сумерки, когда еще не начиналась служба. Запомнить эти лица, запомнить не только увиденных сегодня, но всех сопричастных. Довериться первому впечатлению. Оно никогда не обманывает.
Князь Сергей Трубецкой — диктатор. Спокойные, холодные, светлые глаза, рот, какой, кажется, не умеет улыбаться, сухощавая фигура и крутые, но редкие завитки русых волос на голове, которая уже начинает плешиветь. Мгновенное впечатление слабодушия вот от этих реденьких, младенческих завитков, так не идущих к гордому челу.
Гость с юга, князь Сергей Волконский — черные глаза, густые брови. Лицо человека ограниченного, но справедливого, уверенного в своей правоте. Навсегда уверенного, что бог правду видит.
Никита Муравьев — мечтательность. Кажется, все неправильно — и острый нос, слишком выдвинутый вперед, и узкие глаза. Но вдохновенная, ни на минуту не затихающая внутренняя жизнь делает его просто красивым. К тому же на стене висит портрет его матери, где он, малютка лет пяти, прильнул к ее плечу с тем же выражением вдохновенной задумчивости.
Выражение открытости, готовности к добру, вера в исполнение всех желаний на круглом лице Евгения Оболенского. Может быть, самого простого и простодушного из всех.
Полковник Митьков, как видно, вояка, рубаха парень, с подстриженными ежиком темными волосами. Но складка на переносице, брезгливые складки от крыльев носа к губам обличают натуру нетерпеливую, готовую на поступки решительные.
Хромой Николай Иванович Тургенев, темноволосый, большелобый, с коротким подбородком, нижняя часть лица будто придана этой мыслящей голове впопыхах, наспех. Он кажется серьезнее всех. И при этом противоречив — нервен и рассудителен, смешлив и глубокомыслен.
И, наконец, Иван Иванович Пущин, старый знакомый, но в таинственном полумраке сегодняшней встречи и его облик возникает по-новому. Румянец округлых щек съели тени от мраморного бюста Вольтера, стоящего на консоли позади его кресла. Мраморный старик с ядовитой улыбкой взирал на ставшие вдруг заметными острые скулы и грустные глаза.
Это он, Пущин, ввел его в круг людей, может быть, лучших в России. Оказал доверие, ввел не в качестве «согласного», а как «убежденного» члена тайного Северного общества.
Из длинного душевного разговора он узнал тогда, что распавшийся в Москве Союз благоденствия, существование коего было так же окружено тайной, как ныне существование Северного общества, не умер, а возродился в Петербурге. Что многие его руководители — Трубецкой, Тургенев, Муравьев по-прежнему составляют ядро кружка — думу. Цели общества прежние — совершить государственный переворот в России, создать представительное правительство, которое будет действовать на основе общих законов — конституции. Совершить многие реформы в судах, в народном просвещении и прежде всего отменить крепостное право. Сейчас заняты более разработкой конституции, устава или статута самого общества, поисками способов привлечения симпатий публики к предстоящим реформам, с тем, однако, чтобы сохранить в тайне само существование общества.
По статуту оно делится на несколько отраслей или управ, одной из которых и руководит Пущин. Управы могут и должны привлекать новых членов. Эти новички, пока они не проявили себя, считаются «согласными», а старейшие, «убежденные», вправе принимать новых членов. Его, Рылеева, сразу примут как «убежденного», потому что дума высоко оценила его поэтические труды и деятельность в уголовной палате.
Все это он выслушал тогда с волнением. Радовало не только ошеломляющее открытие, но и для самого себя он ощутил как бы новый смысл существования, о каком неясно мечтал многие годы. И еще его поразили имена основателей тайного общества. Это люди, которым нечего желать для себя. У них было все — власть, богатство, знатность. Для них открыты все пути. Но они предпочли рисковать всем, и даже собственной свободой, ради блага отчизны. И первый тому пример сам Иван Иванович Пущин. Когда-то, при его первом посещении, он был удивлен, что этот блестящий офицер вышел в отставку, чтобы стать заседателем уголовной палаты в чине коллежского асессора. Но из слов его, сказанных между прочим, он узнал, что даже жалкий чин асессора был вынужденной уступкой семье. Выйдя в отставку, он и вовсе собирался стать квартальным надзирателем, и только сестра, которая в слезах стояла перед ним на коленях, заставила его переменить решение.
Пущин прочитал ему отрывок из проекта конституции Никиты Муравьева. Слова его привели в такой восторг, что он тут же переписал их в свою тетрадь, и они дословно врезались в память. Как выражено то, о чем он не раз думал, но не умел сложить так кратко и сильно! Там говорилось, что опыт всех народов и всех времен доказал, что власть самодержавия равно гибельна для правителей и для общества; что она не согласна ни с правилами святой веры, ни с началами здравого рассудка. Нельзя допустить основанием правительства произвол одного человека. Невозможно согласиться, чтобы все права находились на одной стороне, а все обязанности — на другой. Слепое повиновение может быть основано только на страхе и не достойно ни разумного повелителя, ни разумных исполнителей. Ставя себя выше законов, государи забывают, что они в таком случае — вне законов, вне человечества! Что невозможно ссылаться на законы, когда дело идет о других, и не признавать их бытие, когда дело идет о них самих. Одно из двух: или они справедливы — тогда к чему же не хотят и сами подчиниться оным; или они несправедливы — тогда зачем хотят подчинять им других. Все народы европейские достигают законов и свободы. Более всех их народ русский заслуживает то и другое.
Но какой образ правления им приличен? Народы малочисленные бывают обыкновенно добычей соседей и не пользуются независимостью. Народы многочисленные по обыкновению страждут от внутреннего утеснения и бывают в руках деспота средством притеснения и гибели соседних народов. Обширность земель, многочисленное войско препятствуют одним быть свободными; те, которые не имеют сих неудобств, — страждут от своего бессилия. Федеральное, или Союзное, правление одно разрешает сию задачу, удовлетворило бы всем условиям и согласило величие народа и свободу граждан. Охлаждая его пыл, Пущин тогда добавил: