Похвальный лист, в котором юный Завалишин именовался комендором, хотя и был написан по-французски, но переполнен русскими оборотами, явно свидетельствующими, что писавший сам себя наградил этой грамотой.
И, наконец, вызывало удивление, что пакет был послан с кучером, передан через лакея и никто не позаботился узнать, попал ли он в руки адресата.
И, несмотря на остроты и насмешки товарищей, Рылеев все-таки поверил не похвальному листу «командора», а существованию Ордена восстановления. Тут сказалась его натура, не допускавшая мысли об обмане, когда дело касается таких высоких предметов, как благо всего человечества. Но та же мысль о путях, какие приведут к этой благой цели, о какой он думал вчера утром, вспоминая Пестеля, не позволила ему довериться Завалишину.
На другое утро, такой же вылощенный и щеголеватый, Завалишин явился к нему.
Тот же кабинет, та же серая Мойка за окном, тот же маленький диванчик перед овальным столиком, за которым когда-то сидел Пестель. На минуту подумалось, что к нему приходят как к исповеднику, какому-нибудь католическому аббату, могущему дать отпущение грехов, открыть врата рая. Но тут же отрезвил заносчивый тон Завалишина.
— Теперь, наконец, вы удовлетворены? — спросил он, устремляя на Рылеева пронзительно победоносный взгляд.
Мальчишка! Таких учить да учить! И с сухостью школьного наставника он начал вычитывать:
— Как можно такой пакет доверять чужим рукам? Такой пакет одним своим видом может обратить внимание любого соглядатая. Как можно велеть его оставить, если меня не будет дома? Я живу на казенной квартире в доме Компании, любой писец зайдет в кабинет без меня и полюбопытствует. Все ваше поведение заставляет подозревать, что вы не были и не можете быть членом какого бы то ни было тайного общества.
Тон Рылеева не произвел эффекта, на какой он рассчитывал. Завалишин догадался только об одном. Рылеев поверил в существование Ордена восстановления. И он начал смущенно оправдываться, объясняя, что погорячился, торопился рассеять сомнения, и что кучер — преданнейший человек, и после всех униженно покаянных объяснений снова спросил, примут ли его теперь в тайное общество.
Несколько смягчившийся Рылеев буркнул, что в уставе много неясностей, которые наводят на грустные размышления.
— Но устав предполагалось показать государю. Нельзя же возбуждать его подозрительность! — с горячностью возразил Завалишин. — Ведь Орден имеет одну истинную цель — создание связи между народами. Ведь надо же понимать, что когда мы пишем — «законная власть», то правительство должно думать, что это его власть, а на деле Орден представляет собою союз народов для восстановления представительного или республиканского правления. Двусмысленность тут нарочно допущена.
Суетливые объяснения не помогли. Рылеев сказал:
— Вы должны открыть имена тех русских, кои состоят членами вашего Ордена. Вы, может быть, не подозреваете, что являетесь инструментом для совершенно иных намерений. Что бы вы ни говорили — цель вашего Ордена темная. А наша цель ясная — представительное правление. Стало быть, если у нас общая цель, нечего таиться. Мне не нравится и построение вашего Ордена. Во главе — один человек. Он может иметь любую цель, и никто не сумеет помешать. У нас же во главе — трое. Да и те сменяются каждые три года.
Назвать имена русских членов Ордена Завалишин не мог, ибо их не существовало, так же как и самого Ордена.
Он удалился, изображая глубокую задумчивость и мучительную борьбу между данным товарищам словом и необходимостью раскрыться. Впрочем, он в самом деле размышлял, как тянуть эту игру, не рискуя завязнуть в еще более очевидной лжи.
Оставшись один, Рылеев подумал, что, может, Пестель и прав, опасаясь, что в сумятице восстаний и переворота у власти окажется честолюбец, подобный Завалишину. Бесстыдный враль! Тогда и впрямь лучше Пестель. Они несравнимы.
17. ЭТИ ТОРОПЛИВЫЕ ЮЖАНЕ
Временами он, не сказавшись, убегал из дома. Будто мгновенно уносил его вихрь, как уносит, ворвавшись в окно, забытый на столе листок бумаги. Дома он был нужен всем — офицерам из тайного общества, канцеляристам из Российско-американской, посыльным из цензурного управления, Наташе, Настеньке. Он еще мог что-то делать дома, но думать не мог. И убегал на улицы, где в городской сутолоке чувствовал себя в счастливом уединении. Какое счастье!
Он всегда брел без цели, не выбирая пути, не стремясь к любимым уголкам и закоулкам, да их не было в величавой, холодной столице. Северная Пальмира! Пышные, казенные слова.
В этот раз он забрел в Летний сад. Апрель выдался непривычно теплый. Было душно. Собиралась гроза. Он устал и присел на скамейку в дальней аллее, в стороне от гуляющих.
Уединение оказалось недолгим. Еще издали он увидел высокую фигуру штабс-капитана Поджио. Широкоплечий, стройный, с тонкой, по-кавказски перетянутой талией, любящий принимать картинные позы, будто позируя для портрета во весь рост, на этот раз он шел понуро опустив голову, даже немного сутулясь. Поздоровавшись, сел рядом, молча уставился в землю, вертя в руках какую-то бумажку, свернутую трубочкой.
— Вы что-то невеселы сегодня, — заметил Рылеев.
— Жалко Мишу.
Ответ прозвучал наивно, по-детски. Сдерживая улыбку, Рылеев спросил: Какого Мишу?
— Бестужева-Рюмина. Влюблен…
— И это повод для огорчения? Но, быть может, безответно?
Поджио махнул рукой.
— С полной взаимностью, пылкой, страстной. Но… тупизна. Обычная родительская тупизна. Не соглашаются на брак.
— Это препятствие преодолимое. Я тоже получил родительское благословение, приставив к своему виску дуло пистолета. Как видно, молодой человек робок, не красноречив?
Рылеев хитрил. Теперь, после встречи с Пестелем, он уже знал несколько больше о Южном обществе, знал, что Михаил Бестужев-Рюмин — самый деятельный его участник. Знал он также, что Иосиф Поджио входил в Южное общество и связан дружескими узами с южанами, особенно с Барятинским, которого Пестель засылал в Петербург, чтобы расшевелить «дремлющих» северян и вынудить у них согласие на объединение. Ему уже давно хотелось понять, как расположены силы в Южном обществе, а еще более, какова там власть над умами у Пестеля. Незаурядность его он оценил уже давно, но был еще не вполне уверен в первом впечатлении.
Случайно встреча с Поджио могла оказаться небезынтересной.
Поджио легко поймался на небрежную рылеевскую фразу.
— Михаил робок? Не красноречив? Да стоит ему рот раскрыть, за ним пойдут на край света. Он душа Южного общества!
— Душа? А кто же Пестель?
— Пестель — ум. Всеобъемлющий, глубокий ум. Но знаете, что мне однажды сказал о нем Бестужев-Рюмин? Вот что он сказал: Пестель глубоко уважаем в обществе за необыкновенные способности и ум. Но недостаток чувствительности — причина того, что его не любят. Чрезмерная недоверчивость отталкивает от него всех. Нельзя надеяться, что связь с ним будет продолжительна. Все приводит его в сомнение, и через это он делает множество ошибок. Людей он мало знает. А я, стараясь его распознать, уверился в одной истине — есть вещи, которые можно понять только сердцем. Но они остаются вечной загадкой для самого проницательного ума.
— Пожалуй, верная оценка, — задумчиво произнес Рылеев, сверяясь со своими мыслями, и спросил: — Значит, между ними вражда?
— Нисколько. Их объединяет цель, и разница характеров тут не помеха. Да и можно ли сравнивать двадцатилетнего юнца с тридцатилетним Пестелем? Правда, ума и опыта Мише много прибавляет Сергей Муравьев-Апостол. Это такая дружба! Сам Павел Иванович Пестель говорит, что Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин — одно лицо. Многих удивляет эта пылкая дружба, это единодушие в самых ничтожных мелочах, при разнице в летах и званиях — подполковник Муравьев-Апостол и прапорщик Бестужев-Рюмин!
— Верно, в этом Мише Бестужеве-Рюмине таится какая-то таинственная притягательная сила? — улыбнулся Рылеев. — Ведь и вы тоже опечалены его сердечными делами.
— Со мной дело совсем другое, — живо откликнулся Поджио. — Бестужев влюблен в мою свояченицу Екатерину Андреевну Бороздину, дочь сенатора. Признаюсь, я женился на ее сестре Марии тоже против воли ее отца. Но это все позади. Все примирились. Так теперь против брака Миши настроены его родители. Не из-за невесты, а потому что слишком молод, в ничтожных чинах, еще без права выходить в отставку, хотя он вот-вот будет произведен в подпоручики. Чудесный малый! Сергей Муравьев как-то признавался мне, что единственными счастливыми минутами в нашем захолустье он обязан Бестужеву, что нельзя иметь лучшего сердца и ума, что он даже не сознает всех своих достоинств, не догадывается, как много в нем хорошего. Ведь их дружба началась еще в Семеновском полку. Оба они оттуда, — он вдруг поглядел на свою руку, потом на небо и сказал: — Смотрите-ка, уже капает и туча совершенно черная. Сейчас начнется ливень! Промокнем до костей. Тут в двух шагах кофейня, за углом, с подачей горячительных напитков. Пошли?