Наконец мы прибыли на вокзал Хабаровска, и нас стали высаживать из столыпинских вагонов. Поезд наш стоял на втором пути. По перрону ходили пассажиры, было немало людей, конечно, вольных. Около нас кругом была охрана. Вот нас всех «выгрузили» и построили на рельсах первого пути по пятерке в ряд. Потом раздалась команда: «На колени!» Вся масса этапируемых покорно опустилась на колени. Возможно, это было с их стороны мудро. Остался стоять я один. И тут вся гордость моих предков, вся их ненависть к произволу и тирании, все отвращение к унижению человеческого достоинства горячей волной охватили меня. И я, понимая, что мне за это будет, звонко во весь голос крикнул: «Не стоял я перед вами на коленях и не буду стоять!» Люди на перроне стали смотреть на меня, многие, идущие, остановились. Ко мне приблизился командир охраны, а я стою и смотрю ему в глаза. Жду удара или выстрела в упор. Но… присутствие публики, с интересом наблюдающей за этой сценой, предотвратило, казалось, неизбежное. И что меня несказанно удивило, этот командир конвоя мягко сказал: «Не становитесь на колени, просто сядьте на свои вещи». И я сел на тот жалкий узелок, который был моими вещами.
Глава 19
Нас провели через боковые вокзальные ворота на привокзальную площадь. Здесь нас ждали уже «воронки», небольшие черные автомобили с закрытым кузовом фургонного типа. Внутри их зарешеченные отсеки и место для конвоиров. Я ожидал, что за мой поступок на перроне меня при посадке в «воронок» изобьют. Но все обошлось вполне благополучно. Хабаровский пересыльный лагерь мне плохо запомнился. Запомнилась охота воров на так называемых «мужиков», «контриков» — это из русских, а также на «зверя» — это из нерусских. Грабили, вырывая из рук скудные вещи, грабили спящих на голых нарах этого лагеря. Примечательно было недолгое знакомство с Иосифом Ивановичем Капустиным. Он о себе говорил мало. Я даже точно не знаю, был ли он до ареста директором леспромхоза, или занимал какую-то ответственную должность в лесном хозяйстве страны, но что он был умным, способным анализировать явления жизни и умело свои аналитические выводы облекать в философски-отвлеченные рассуждения, — так это я быстро понял. Мы прогуливались по территории лагеря и беседовали о… счастье. Капустин умело направлял течение нашей беседы. Почему разговор шел о счастье? Когда тебя несправедливо лишили свободы, обрекли на смерть в рассрочку, а во всей стране средства информации и вся пропагандистская машина, запущенная Сталиным и его приспешниками, трубили о счастливой жизни людей в самой счастливой социалистической стране, то задумаешься и в соображении осторожности будешь отвлеченно, философски рассуждать о проблеме человеческого счастья. Мне уже тогда было понятно, что в стране, где нет справедливости и свободы, человек не может быть счастлив. Должно быть мне помимо осознания собственного несчастья помогли беседы в следственной камере тюрьмы с Алексеевым и Львовым. Мой собеседник и я согласились с мыслью, что понятие счастья глубоко субъективно. Трудно вывести общеупотребительное определение счастья. Я попытался дать определение этого понятия: счастье — это ощущение и осознание удовлетворения жизнью. Капустин сказал, что легче всего сказать, без чего невозможно счастье. И он перечислил это. Итак, счастье человека невозможно без физического и психического здоровья, без жизненно необходимых благ (пищи, одежды, жилища), без общественно необходимого, а также творческого, необходимого личности, труда, без семьи, ибо одиночество не делает человека счастливым. Согласился с этими мыслями Иосифа Ивановича. К сожалению, мое знакомство с ним было непродолжительным. Очередная перекличка, и новая партия заключенных отправлялась на этап. Так исчез и Капустин.